Но я не боюсь за троих, первыми пришедших. Боюсь только за него. Боюсь, что в этой схватке Зверь восторжествует…

А значит, нам нельзя полностью доверять господину Лейкову. В отличие от остальных, делами все доказавших. Однако, любимый мой, не нам здесь что-либо решать. Пусть это бремя останется на плечах первых. Доверься им, Ники!

* * *

Когда ему стало ясно, что круговорот событий благодаря знаниям посланцев, и его личным, каждодневным трудам, отвел страну от роковой черты, он испытал истинное чувство блаженства. Оно впервые овладело им после Шантунга, вечером того дня, когда он говорил с рабочими, взбаламученными всеми этими виттями, гапонами и разной эсэровской дрянью. Когда его слова предотвратили кровь и страшную трагедию, а Банщиков выложил на стол перед ним два браунинга со словами: «Вот так должна была выглядеть ваша смерть, Государь. Но, слава Богу, сегодня у ВАС все получилось»!

А потом случилось это… эта мерзость, осознав которую, он почувствовал, будто ему на голову выплеснули ведро с нечистотами. Причем — кто?! Самые уважаемые старшие родственники. Брат отца дядя Владимир. И с ним — «смиритель финнов» Николаша…

На этом все блаженство и закончилось. Жизнь вновь показала свой грозный оскал. Причем оттуда, откуда он совершенно не ждал! И даже окончательная победа в войне над япошками, блистательные триумфы Гриппенберга и Руднева в самом конце ее, не смогли рассеять в глубине души мутного, зловонного осадка, что оставил этот бескровно, в зародыше задавленный заговор.

А дальше почти без перерыва — истерики матери, непонимание с Сергеем и Эллой, даст Бог временное, доклады Зубатова и Плеве о брожении умов в гвардии и гневном ропоте в дворянских Собраниях…

«Можно подумать, все они не понимают, что Дума и Конституция — хоть и горькое, но спасительное лекарство от тяжкой, запущенной болезни. Понимают прекрасно. Но наивно думают, что раз война выиграна, народ ликует, то все теперь можно оставить по-старому, как будто и не было обещаний Государю своему Народу. Да, можно! Но только до нового взрыва, момент которого мы уже вряд-ли сумеем точно предугадать и не успеем на него вовремя среагировать. А если, не дай Боже, бунт наложится на долгую, тяжелую и кровавую войну, на мятеж генералитета, как об этом рассказывал Михаил?

Нет уж, любезные дамы и господа, лучше нам с вами, потеряв меньшее, спасти самое главное и дорогое — внутренний мир и порядок. Не заставляйте меня, пожалуйста, быть резким с вами. Да, я незлобив, но всякому терпению есть известные пределы. Видит Бог, как же мне не хочется за них заходить!..»