— Какое же вы, ваша светлость, дитя малое! — неожиданно сказал Селифан. — Ведь только его страхом можно устрашить страшное не делать! А нас этот страх — только ловчее это страшное учит делать. Убивать-то, бишь, друг дружку. На то она и война, чтоб из-за собственного страха других убивать.

— Ты так думаешь? — удивился старый князь. — Ничему нас собственный страх не учит?

— А как же, ваша светлость, еще древние философы…

— Погоди, Селифан, ты со своими философами, — прервал своего кучера Порфирий Петрович и обратился к старому князю: — Я вам так скажу, ваша светлость! Мудрено рассуждать хорошо, когда в тепле на печи лежишь или за столом с хорошим человеком под водочку рассуждаешь. Можно, конечно, обо всем забыть, что вьюга за окном, ветер стылый. Даже еще приятней, когда там, за окном, в поле диком это творится. И про фельдъегерей, что по вашей милости в придорожном сугробе лежат, можно окончательно забыть. Ведь им, фельдъегерям, в том сугробе тоже не холодно. Ну, так как, ваша светлость, я вас устрашил или нет? Не все же вам… других устрашать, ваша светлость!

Старый князь на Порфирия Петровича свои брови взметнул, но ничего не сказал, повернулся — и молча пошел к двери. В дверях остановился и тихо проговорил:

— Я страхом хотел устрашить, а вы — любовью! Пожалуй, мы оба не правы. Ни страхом и ни любовью — ничем нельзя устрашать! — И вышел вон из конторы.

— Кого, Порфирий Петрович, вспомнили? — спросила Жаннет бывшего капитана артиллерии в отставке. — Князя?

— Его, Жаннет, сердешного, — ответил Тушин и смахнул навернувшуюся слезу. — Я ведь так и не знаю в подробностях, что с ним дальше случилось.

— Никто не знает. Мы к вам в Арсенальный городок уехали, а потом в Москву.

— Догонять ротмистра Маркова? Он ведь, подлец, аглицкое письмо к императору Франции повез!

— Нет, нам его было не догнать! Князь Андрей к себе в имение вернулся, а мы с Бутурлиным к Ноздреву заехали. Там про фельдъегерей окончательно все узнали.

— А мне какую роль во всей этой пьесе Александр Васильевич написал? — вдруг неожиданно спросил Порфирий Петрович. — Неужели он думал, что я?

— Нельзя вас было в это дело посвящать. Вы человеком Ростопчина в его пьесе были. Государь запретил!

— Государь Павел Петрович?

— Да, он. Ведь они эту, как вы говорите, пьесу еще на Мальте в 1802 году сочинили.

— Кто «они»?

— Наш император, Александр Васильевич Суворов — и император Франции Наполеон! Поэтому седьмой пункт, слышали, наверное, о нем, в тот Договор Мальтийский включили!

— Нет, не слышал! И что это за пункт такой?

— У государя нашего нынешнего, Николая Павловича, спросите. Вы с ним в больших приятелях — он вам, думаю, расскажет. А я про этот пункт ничего не знаю.