— Дураков нельзя привлекать к делу, а что касается негодяев, то мы и сами-то…

— Да, — Гельветов согласно кивнул, — для очень больших негодяев в этом правиле приходится делать исключения. Просто по техническим причинам.

— А этот, на фотографии, — он кто?

— Да откуда ж мне знать, — удивился Цензор, — я в первый раз его вижу.

— Ну как он?

— Пока все то же.

— А перспективы?

— Ты знаешь, что такое — "декортикация"? Это когда отмирают все клетки коры головного мозга… У него как раз этот случай. Осталось шиш да маленько, повреждены даже подкорковые ядра, хотя и в гораздо меньшей степени… А нервные клетки, как известно, не восстанавливаются.

— Ты уверен?

— Спроси Сабленка, он и по старинке пробовал всяко, у него то же самое выходит. Только лучше наших разработок по этой части нет ничего. Даже отдаленно сравнимого. Все прежнее, — это как ощупью вместо зрения.

— Вот беда-то, — рассеянно проговорил Гельветов, — да ты наливай себе, мы тут второй день уже, так что полное самообслуживание всех входящих… Так что никакой надежды?

— Слушай, — я тебя не узнаю!!! Ты все время повторяешь б-бессмысленные вопросы, совершаешь бессмысленные телодвижения и смотришь бессмысленным взглядом!

— Ты веришь, — я растерян! В растение превратился человек, который никогда не был мне другом или хотя бы даже приятелем, с которым мы ни раз грызлись так, что шерсть летела… Который не разделял моих взглядов а нередко — так просто мешал, но вот с ним стряслась беда, и я испытываю жуткое смятение! У меня все валится из рук, я не могу ни о чем думать! О чем ни задумаюсь, все упирается в него! Понимаешь, — он слишком долго был рядом и воспринимался, как данность… Гос-споди, какая ж нелепость!

— Неприятно то, что выбыл из строя один из тех, с кем мы начинали все это, первый из нас, и не звоночек ли это оставшимся?

— Вот я, — нередко его поддевал. — Ершисто начал Керст. — Посмеивался над его сверхбдительностью, а вот теперь, после случившегося, мне вдруг пришло в голову: а ведь таких, чтоб истинный охранитель, по призванию, — больше нет. Он всегда был идейным, за совесть работал, всегда думал только об одном, чтобы ни малейших лазеек, ни тени возможности для утечки… Это не долг службы был, во всяком случае, — не он один, это составляло смысл его жизни.

В комнате повисло тягостное молчание, и все собравшиеся, как постоянный состав, так и прибылые, — выпили.

— Э-эх, — тяжким вздохом прервал затянувшуюся паузу Зелот, — а ведь может и так статься, что мы все ошибались, а он один был с самого начала прав…

— Да. Вот кто-то может сказать — мания! Паранойя! А я скажу, — высокое служение. Благородный фанатизм. Он в прямом смысле горел в этом своем служении, а мы, слепцы, не видели этого. Не представляю себе, как он еще смог столько продержаться, потому что человеческая душа не способна выдержать подобное напряжение сколько-нибудь долго…