Считая, что на момент встречи Хофмайер находился в предельной степени опьянения, Майкл ошибался: то, в каком состоянии провожатый прибыл на место назначения, наглядно показало, что для настоящего специалиста пределов совершенства все-таки нет. Англичанин молчаливо признал свои заблуждения и теперь никак не мог взять в толк, — когда и каким образом тот умудрился добавить? Да еще ТАК? Да еще исходно пребывая в малопригодном, — говоря предельно мягко, — состоянии? Полбеды было бы, ежели б немец честно вырубился и, пребывая в коме, валялся, как баобаб, поваленный приблудным тайфуном, — так ведь нет. Он ничего не соображал, не стоял на ногах, не мог членораздельно объясняться, — зато куда-то рвался, все время рушился, как на съемках дублей с тем самым баобабом в главной роли, — и орал. Спенсер благодарил бога только за то, что герр хотя бы не наблевал себе прямо на колени, — а заодно и на соседа. Дело в том, что именно он и являлся тем самым соседом. Когда же самолет совершил посадку в городе Тында, а приятный голос борт проводницы сообщил, что за температура воздуха за бортом — плюс девятнадцать, а выходить до остановки винтов не велено, Островитянин решил окончательно плюнуть на Евроатлантическую солидарность и как-то само собой, без натуги вспомнил Дюнкерк и Ковентри, Крит и Мальту, "Худ" и "Глориэс", притворившись, что видит своего соседа впервые в жизни. А когда монголоидного склада бортпроводница попыталась настаивать, то сурово нахмурился и, исключительно по-английски, с чистейшим Оксфордским выговором начал возмущаться, что на борт воздушного судна вообще допустили пассажира в таком немыслимом состоянии. Что в цивилизованных странах подобное совершенно невозможно. А когда, на беду, оказалось, что второй пилот, со смертным грехом пополам, владеет языком Шекспира, Майкл, хотя его зубы вовсе и не были особенно длинными, с неподражаемым искусством так улыбнулся длиннозубой улыбкой, что даже самым безнадежным оптимистам стало ясно, что это — англичанин, что он не понимает вгладь ничего, и попытки добиться от него толку совершенно безнадежны. Подхватив богаж, он с невыразимым облегчением вышел наружу, с наслаждением вдохнув свежий, пахнущий хвоей, цветами и, — почему-то, слегка алкоголем, — воздух, предоставив герра Хофмайера его трагической тевтонской судьбе. Адрес у прибывшего был при себе, он оглядел новехонький, чистенький, красивый, как игрушка, неожиданно-большой аэропорт, скользнул взглядом по многочисленным самолетам, среди которых опять-таки во множестве попадались незнакомые модели, кстати приметил вроде бы стоянку такси во-он у той стены, — и не без оснований предположил, что как-нибудь отыщет офис этих безалаберных джерри и без помощи пьяных до невменяемости провожатых. Мнение относительно их безалаберности усугублялось тем, что никто его не встречал, а значит, — никто и не удосужился сообщить о его приезде, либо же попытался сообщить, но не сыскал адресата, либо… А-а, к черту их всех вместе с их со всеми их тевтонскими предками, тупыми шутками и пьяными консулами!