— Это, — он показал пальцем, поскольку теперь, после бездорожья, движение по хорошей дороге казалось прямо-таки полетом на воздушном шаре, — есть хорошо. Очень красиво, да…

— А чем плохо, — легкомысленно согласился шофер, — говорят, откуда-то специальные кусты привезли, чтоб, значит, от сырости росли и цвели красиво. Навроде лиан. Вывели, или откуда-то из Африки добыли. В порядке братского обмена, значит…

Эта местность в полной мере обладала этой способностью, — скрывать. Проделав по ней всего около ста миль, он убедился в одном: сказать заранее, что ты увидишь за очередным поворотом из здешних, — нельзя. Это было невозможно даже на шоссе, и сугубо, — после того, как оно было покинуто.

Когда машина миновала очередной отрог, чуть ли ни протискиваясь между холмами, обогнула один из них, взгляду открылась уединенная долина, достаточно обширная, но при этом прекрасно укрытая от постороннего глаза. На широких лугах, тянувшихся вдоль небольшой речки, паслись крупные, темно-бурые, как-то диковато выглядящие коровы, лес, постепенно густея, взбегал на окрестные холмы, некоторые из которых, впрочем, были почти голыми, покрытыми каменистыми осыпями. А поодаль, на вершине одного из холмов, показался Дом. Островитянин бросил на него мимолетный взгляд, как на все прочее, потом пригляделся чуть пристальнее, а потом у него попросту захватило дух. Коричневато-розовая двенадцатигранная башня. С витым шпилем и сужающимися кверху колоннами, похожими на окаменевший рог доисторического нервала. На шершавые сталагмиты, прихотливо набранные за тысячи лет из тончайших слоев камня и теперь искусно подсвеченные в своей древней пещере. На вдруг застывшие в заботливо уловленный момент струи вязкой лавы.

С зазубренными, темно-зелеными гребнями, тянущимися вдоль всех двенадцати ребер сверху донизу, и стенами, изборожденными, словно раковина из океанских глубин.

И сам весь, — как сотворенное из обожженной до звона терракотовой глины, прихотливое изделие несравненного гончара средневековой Японии, несущее неизгладимый отпечаток спонтанности вдохновения и божественной неуравновешенности души самого мастера, он как бы вырастал из приземистого холма, из травы, из невысокого кустарника, подернутого газовым розовато-лиловым огнем цветов. Больше всего это напоминало творение великого Гауди, но только напоминало: сколько-нибудь опытный взгляд тут же определял явные стилевые отличия. Не Гауди, — чувствовался тут этакий неподдельный, от Китая, от Кореи, от Японии, от Желтой Азии идущий стилевой акцент. Не Гауди, — но кто-то и не намного более слабый. Скорее всего, — тот же самый человек, который построил мост через Реку. Только здесь его фантазию не сдерживали жесткие требования функциональности, — и в этом-то обстоятельстве и состояло главное отличие.