Но царевну – правильно ключница говорила об ее уме – лестью да лаской обмануть не удалось. От моих слов она, правда, зарделась, но от намеченной цели отступать не собиралась.

– Благодарствую тебе, Федор Константиныч, на добром слове, – пропела она вкрадчиво. – А что ж ты, коль столь жарко в любви ко мне клянешься, еще до свадебки тайны от меня завел? Неужто веры нету?

Я опустил голову и честно признался, смущенно пробубнив куда-то в стол:

– Испугать тебя боялся. Там ведь действительно ничего особенного не было, а ты б таких страстей навыдумывала, будто мне и впрямь чуть ли не смерть грозила, вот и пожалел…

– Пожалел, – улыбнулась она. – Ах ты, княже мой любый. Да неужто я не ведаю, что ты у меня богатырь ярый, кой, как его ни моли, все одно – и на печи не усидит, и под женкин подол хорониться не станет. А уж наша бабья доля известная – ждать да бога молить, чтоб уберег суженого. Тока и ты наперед попомни, что хошь ты и богатырь, да и я не из простых девок буду. Чай, понимаю, что царевне попусту причитать негоже.

– Как же, не станешь, – не согласился я. – Вон, стоило мне только приехать, а ты сразу в слезы. А ведь я еще даже ничего не рассказал.

– Так то от радости превеликой слезки, – возразила она. – Их таить грех, а то господь вдругорядь не порадует.

– А говорила что? – не сдавался я. – Чтоб никуда и никогда больше.

– А словеса оны вовсе в ум не бери. При встрече чего ни наговоришь, а уж коль так нежданно да негаданно, то и вовсе, – улыбнулась Ксения чуть виновато.

– При встрече, – вздохнул я. – Да у тебя вон и сейчас глаза на мокром месте.

– А тут нет никого, – пояснила царевна. – Да и то сдерживаюсь – вдруг кто войдет из холопей. Оно, конечно, сердечко и у меня не из железа ковано, потому опосля в опочивальне и слезкам волю дам, наревуся всласть, но при людях срамиться и тебя срамить не стану и, коли сызнова решишь куда идти, за полу кафтана не ухвачу, чтоб со мной остался, потому как и тут все пойму, ибо в уважении тебя держу, а ты… – И она опустила голову.

– И я… в уважении, – сказал я, растерянно глядя на нее и не зная, что предпринять, дабы замолк этот невыносимый стук – кап-кап-кап, с которым ее крупные слезы, стекая со щек, одна за другой звонко плюхались, расползаясь по дубовой столешнице.

Ужас какой-то! Как раз этого я и боялся. И что теперь делать?!

– Ксюша, милая, любимая, ну не плачь ты! – отчаянно взмолился я. – У меня прямо душа на части рвется, когда ты так вот. Потому и промолчал вчера, что испугался этого. Уверен был, что ты от страха за меня…

– То не от страха, – грустно сообщила она, поднимая голову и с упреком глядя на меня. – То от обиды. Раз не сказываешь, стало быть, не веришь али дуркой считаешь, коя понять ничего не может.