Сама была в рубахе из дорогого заморского зеленого шелка, диковинными птицами расшитой, поверх алый летник надела с золотой нитью, душегрею волчьего меха накинула, на голову кику рогатую, тоже с жемчугом, надела.

Зарукавья, ожерелье, кольца – все при ней. Устя на это смотрела спокойно. Но когда мать начала ее одевать, воспротивилась.

В тереме царском встречают по одежке, пусть ее и видят, как птичку серую, невзрачную. Так что одежду Устя себе сама выбрала. Отец косился неодобрительно, но решил не спорить.

Бабье дело – наряжаться, а вот разбирать их наряды другие бабы будут, не он.

Рубаха простая, белая, летник светло-голубого шелка, голубая же повязка на голову, лента в косу.

На шею – только одно украшение: кулон с дорогой бирюзой персиянской. Этот кулон на рождение Устиньи прабабка дарила.

И ни колец, ни зарукавий – ничего.

– Хоть жемчуга бы надела, – ворчала боярыня, влезая в колымагу.

– Маменька, так краше царицы мне не одеться. Да и не так наш род богат…

– Не надо краше царицы! Но боярышня ты! Не девка сенная!

– Царица тебя, матушка, пригласила, не меня. А я так… пусть все так и думают. Взяла боярыня дочку полюбоваться на палаты царские, стоит, робеет в углу.

– Ох, Устяша, боязно мне. Царица же!

– Так и что с того, маменька?

– А о чем с ней говорить? Как себя держать?

Устя покопалась в памяти. Всплывало не слишком хорошее и доброе, но кое-что…

– Маменька, про то болтали, что царице цветы нравятся. Покойный государь Иван Михайлович для нее целую оранжерею построил и садовников из Франконии и Джермана выписал. И растения она до сих пор собирает. Может, о том вам и поговорить?

– Можно.

– Государыне вдовой, говорят, все лембергское ми́ло. Ей тот же Истерман мебеля заморские привозил, изразцы иноземные, картины какие-то… ежели что – хвали все лембергское смело, ей понравится.

– Похвалю, Устяша. Умничка ты у меня. А больше ничего тебе не ведомо?

– Маменька, так когда мне сплетни слушать? Что знала, не потаила.