Устя только головой покачала:

– Нехорошо это. Неправильно. Но… так я тебе скажу, Михайла. Когда будешь просто так голову Аксинье морочить, разгневаюсь я, и сильно. А ежели жениться решишь, тут пусть отец думает. Не в моей она воле.

– А ты бы, боярышня, хотела, чтобы сестра твоя счастлива была?

– Все мы для родных счастья хотим. Подумай, Михайла, что тебе от нее надобно. И знай – не беззащитна Аксинья, у нее я есть. Сама не справлюсь, найду, кому пожаловаться.

– Хорошо, боярышня. А ты… скажи, коли случится так, что разлюбишь?

Ответом Михайле была улыбка.

Она? Разлюбит? Наивный, она с этой любовью через всю жизнь прошла, в смерть ускользнула, в новую жизнь принесла! И разлюбит?

Скорее государыня Ладога вспять потечет!

И так обидно стало Михайле, так горестно, словно внутрях крапивой обожгло. Стоит боярышня, улыбается. И лицо у нее светится, и глаза сияют, как два маленьких солнышка, и вся она такая… как солнышко летнее.

И не для него этот свет.

Недостоин. Не заслужил…

А хочется.

Кажется, руки протяни, и теплом повеет, согреешься, и понимаешь, что этой женщине свое сердце доверить можно безоглядно. Когда примет, будет держать бережно, не предаст, не обманет.

Не лицо важно. Не чин, не коса длинная.

А вот этот свет ласковый.

– Устенька…

Почти стоном вышло, почти мольбой. Да напрасно все. Устинья только головой качнула.

– Не разлюблю. Прости, Михайла, я в своем сердце не властна. Не морочь голову сестре моей, она тебя любит. Отдыхай.

И только коса каштановая в дверях мелькнула, зеленой лентой поманила.

Михайла на лавку опустился, выдохнул.