Фёдор иронии не распознал, яда в словах Устиньи не почуял, вспыхнул от гнева.

– Не надобна мне Аксинья! Ты мне нужна, понимаешь?! Ты!

Устя только плечом повела.

– Уж прости, царевич, а только ты на Аксинье женишься. Сам так выбрал, сам и радуйся.

Фёдор Устинье в глаза заглянул просительно:

– Обижаешься? Устенька, да не думай ты об этой дурочке! Неважна она! Жениться придется мне, так уж мать договорилась, а только тебя я одну любить буду! Что мы – хуже франконов да лембергов? У их королей жена – брак династический, а по любви завсегда фаворитки были, и весили они куда как поболее королев, и к их словам прислушивались…

– Ты мне, царевич, блуд предлагаешь, правильно поняла я?

Был бы Фёдор поумнее, он бы и глаза заметил сощуренные, и ухмылку злую, и руку, к голику[39] протянутую.

Фёдор не заметил, оскорбился даже: экие вы, бабы, непонятливые!

– Я тебе не блуд предлагаю, а любовь свою! Ты мне ближе жены любой будешь!

А вот веником его никогда не били. Как еще Устинья глаза ему не выстегнула, разъярилась боярышня знатно, заорала на весь терем:

– Любовь, значит?! На сестре моей жениться, меня в постель таскать?! Чтобы я и ее предавала?! Чтобы дети мои ублюдками были?!

А голиком-то больно. Он же без листьев, прутья что розги… Фёдор и ахнуть не успел, как в коридор выскочил, ноги умнее головы оказались. Лучше у бабы, когда она в таком настроении, на дороге не стоять – прикопает. Может и голиком, а может и за лопатой сходить, не поленится.

Голик ему вслед полетел, ожег больно.

– Хоть ты и царевич, а только не обессудь – в следующий раз голову отверну!

И верилось!

Ой как верилось!

А вот мстить и ругаться все равно не хотелось, восхищаться разве что!

Какая женщина!

Ах, какая потрясающая женщина!