Василий поглядел в небо — синее июльское, теплое небо, ветер по нему несет листки калины, комаров сдувает. В щели забора мелькнуло светлое.

— Катька там, — ответил Семен. — Подслушивает, язва мелкая, что сделаешь?

— Да пусть ее, — Василий махнул коверкотовым рукавом. Часы сверкнули командирские, с мерцающими зелеными стрелочками. При начале разговора Семен подумал бы: выделывается залетный, как девку почуял. Теперь язык не поворачивался. Хорошо, пока молодой: всем нужен. А по старости куда кинуться безногому?

И подумал Семен, что не хочет он слышать историю Василия, а уже нельзя прерывать. После вчерашнего выкрика, после сегодняшнего честного вопроса-ответа как ты ему рот заткнешь? Уже оскорбление чистое! Вот оно — душу махнуть не глядя, как в знаменитом кино «Тринадцать».

А только совсем не по-киношному. Не смешно и не весело.

— … На краю села жил пан Анджей, поляк беглый. Сын его старший…

Васька сцепил мизинцы:

— Во как мы с ним были. То у него в хате ночевали, то у меня. Юзеф старше на год, в мореходку готовился поступать. Книги у него были…

Пилот вздохнул:

— Ладно книги, сестра у Юзьки была Северина, ее Северкой звали. В черноголовом селе золотые волосы, утром до колодца звездой идет… Ну все за ней бегали, от пацанов до дедов. Кто бы сказал, что не смотрел — брешет как дышит. Через день мы за нее дрались, то между собой, то с хуторскими, то с Баштановскими хлопцами. В Зимний Поход заехали к нам конные с офицером. Кокарда, погоны золотые, день морозный, блестит… И офицер рукой в перчатке на Северину так: «Эй, а привяжите мне ее»…

Васька замолчал и Семен почти уже собрался прервать, и тут заметил молча вернувшегося от реки Федьку, и выставившую голову над забором Катьку — глаза по рубль сорок — и ничего не сказал Семен.

Прошелестел над пыльной улицей ветер и запахло редким на Урале яблоком.

— А пан Анджей и говорит: «Что же вы, пан офицер, погоны пятнаете? Гонор свой роняете?» Гонор — это честь по-ихнему. А офицер тот вынимает пистолет… У него рычаги двинулись, как ноги у кузнечика, я уж потом узнал, что Парабеллум-Люгер… Бросило пана в беленую стену, и Анджей левой рукой наотлет задел медный таз…

Василий выдохнул:

— Девять лет прошло! Уже я пилот не последний, в Дюжине мои документы лежат… А до сих пор, если загремит кто шайкой или бадьей, я и во сне вскакиваю, и через три закрытые двери слышу. И отлетел таз медный, луженый… Дорогой, тоже бабы все завидовали… Загремел по ледяным натоптышам. Офицер же тот говорит: «Разбаловали мы их. Как Москву вернем, всем им быть в крепости. Никакого ученья, никакой грамоты, никакой мысли чтобы! Развели сицилизм, о чести погон быдло рассуждает!» И с тех пор я как погоны увижу, зубами рвать готов, поперед самолета в атаку лететь…