Полк уже прошел чрез Валки, и я нагнал его на второй станции от Дерпта, в Тейлице[1196]. Его высочество цесаревич приехал к полку в Валки и проводил полк до Дерпта, откуда отправился на почтовых в Петербург. Полковник Чаликов с полковым адъютантом Жоке также уехали по служебным делам в Петербург, и старшим остался адъютант его высочества подполковник Ш.[1197] Он взял меня к себе в должность адъютанта.

Казалось, что он любил меня, но мы никак не могли с ним ужиться. Он был истинно добрый человек, но неровного характера. То был он со мною слишком фамильярен, то чрезвычайно капризен и взыскателен, и кажется, находил удовольствие в том, чтоб беспокоить меня. Без всякой нужды он держал меня при себе по целым дням, а иногда нарочно посылал поздно вечером за приказаниями или с каким-нибудь пустым вопросом к генерал-майору Янковичу, командиру лейб-гвардии Конного полка и нашему главному начальнику в отсутствие его высочества, – и я должен был скитаться ночью из деревни в деревню, отыскивая генерала. Я выходил из терпенья! Однажды на дневке в какой-то деревне, уже за Нарвой, Ш. осматривал трубачей в новых мундирах, присланных из Петербурга. Он махнул рукой, и шинель упала с плеч его в грязь. Я подозвал улана, стоявшего шагах в двадцати, и велел поднять шинель. Ш. окинул меня взором с головы до ног и сказал с ироническою улыбкою: «Невелика была бы услуга!..» Ему, видно, хотелось, чтоб я подал ему шинель. «Я слуга Божий и государев!» – отвечал я хладнокровно, а пришед домой, оседлал лошадь и уехал в эскадрон, объявив чрез писаря, что не возвращусь в штаб. Ш. не на шутку рассердился, арестовал меня и хотел пожаловаться его высочеству, но генерал Янкович, благоволивший ко мне, уладил дело. Я возвратился в эскадрон и остался в самых приятных отношениях с Ш. до самой его смерти. Он был не злопамятен, да кажется, и не за что было сердиться…

Наконец мы вступили парадом в Петербург[1198]. Это было уже осенью. День прошел, пока мы разместились. Эскадроны расположились в казармах, называвшихся тогда домом Горновского, и в Конногвардейском манеже. Я освободился от службы только в 7 часов вечера и полетел к сестре моей Антонине.

Зять мой[1199] жил тогда в Большой Мещанской, в угловом доме, насупротив Заемного банка[1200]. На улице и на дворе стояло множество карет. Вхожу в переднюю – и едва могу пробиться чрез толпу чужих лакеев… Перехожу в залу – и первое лицо, которое мне попалось на глаза, – это русский священник. Я испугался… но вскоре успокоился, когда в другой комнате увидел купель! Попал я прямо на крестины племянника моего Александра[1201]. Не помню, кто был крестным отцом, но не забыл, что крестною матерью была знаменитая некогда красавица, милая и любезная женщина, графиня Вера Николаевна Завадовская, урожденная графиня Апраксина, супруга тогдашнего министра просвещения[1202]. Помнящие общество того времени верно не забыли вице-адмиральши Варвары Александровны Колокольцевой, также урожденной графини Апраксиной, знаменитой тогда своею откровенностью, ходатайством за всех несчастных, добродушием, страстью к новостям, отличным аппетитом и тучностью. После крестин Варвара Александровна овладела мною, усадила возле себя и стала расспрашивать о всех знакомых. Когда я вспоминал об убитых, она крестилась, приговаривая: вечная память! Зашла речь о Тильзитском мире, и разговор сделался общим. Я только слушал и молчал. На крестинах было много лиц важных в то время и приобретших важность впоследствии. Здесь я впервые услышал отголосок общего мнения насчет Тильзитского мира, мнения, существовавшего во всей силе до уничтожения трактата войною 1812 года.