— Не так просто ответить… Нас познакомил товарищ Ворошилов. На Четвертом съезде партии. В девятьсот шестом году в Швеции… Помню большое окно, Ильич, весь освещенный, подает руку, говорит: «Пожалуйста, без чинности, молодой человек!» Спросил о баррикадных боях в Москве. Я считал, что баррикады хотя и защищают от пуль, но мешают связи дружин, маневру. Противник передвигается, как хочет, а мы в мышеловке, Ильич сказал: «Вернейшая мысль! Прямо в точку! Революции нужны свои офицеры, военная тактика и стратегия». Сказал, хорошо, что я молод. «Выглядите вы преотлично, вас даже дорога не измаяла». Спросил, видел ли я город Стокгольм. «Посмотрите! Чудесный! В России, видимое дело, из-за шпиков, слежки нам, подпольщикам, не зайти в театр, в музей. Ну, мы пока что — здесь! А вообще-то говоря, хождение по народным вечерам мне часто нравится больше, чем посещение музеев и пассажей. Как с языком — ладите?»

Командующий помолчал, словно для того, чтобы прислушаться к приятному скрипу седел. А вновь заговорил совсем тихо — о том, как в прошлом году, накануне штурма Перекопа с переходом через Сиваш, получил гневную телеграмму от Ленина:

«Возмущаюсь Вашим оптимистическим тоном, когда Вы же сообщаете, что только один шанс из ста за успех в главной давно поставленной задаче».

«Возмущаюсь Вашим оптимистическим тоном, когда Вы же сообщаете, что только один шанс из ста за успех в главной давно поставленной задаче».

— А вообще, он близкий. Рабочему, красноармейцу, крестьянину…

— И мне, значит? Если бы я подошел к нему, то он — как?

— Спросил бы имя, про товарищей, что в деревне, в полку, как учитесь… Сколько мы с вами едем, все кругом — и турок, и курд, и черкес, и матрос итальянский — помните, в кубрике висел портрет? — все знают о Ленине.

— А какой он живой?

— Рыжеватенький такой, с крепкими плечами, лобастый, усы щетинкой. Подвижный… Говор быстрый, мысль непрерывная… Придешь с каким-нибудь делом, Владимир Ильич выслушает, заложит большой палец за ухо и говорит: «Надо вникнуть!» Первое слово у него — вникнуть.

— Вот правильно — вдуматься! — проговорил Ваня и смолк, чтобы слушать командующего. Фрунзе продолжал:

— Все мы на местах эксплуатируем его, хотя и издалека. Острое положение, того гляди крах, самому не справиться — вот и шлешь Ленину телеграмму, едешь к нему. Он раскритикует, но тут же и поможет. Я, грешный, слал и с Восточного фронта, и с Крымского…

Дорога огибала белый, будто посыпанный крупной солью, каменистый отрог. За поворотом в уши ворвался отчаянный скрежет огромных дисков-колес турецкой повозки — кагни. Показалась она из-за большой отвалившейся глыбы, тянули буйволы того же сивого цвета, что и дорога, и глыба, и каменистый склон. Протащилась, казалось, навсегда оглушив. Но едва скрылась за отрогом, скрип оборвался.