«Отдают мне честь… Стоит ли отдавать мне честь?..» Спрятал те, испанские, фотографии в сейф, но из сердца не выкинешь.

Девятнадцатая годовщина Октября. Слева, на трибуне прессы, вовсю старались поэты и дикторы. В лязге гусениц, в грохоте оркестра и реве моторов, туговатый как раз на левое ухо, он, конечно, не слышал, что говорили в эфир, да и не старался прислушиваться — и так знал: броня крепка и танки наши быстры. Н-да-а… А танки шли и шли-«двадцатьшестерки», уже побежденные Гитлером.

Подошел к Сталину.

— Не годятся «двадцатьшестерки», снаряды пробивают броню.

— Но у нас на подходе котинский КВ.

— Хорош, не спорю, но слишком тяжел.

— Что ты кричишь?! — Сталин закрыл микрофон ладонью, другую руку поднял, привычно приветствуя демонстрантов. — Безусловно, будет война моторов, а наши машины пока хуже.

— Но есть же «сто одиннадцатый». А Кулик его даже в программу правительственного смотра не включает. Конечно, Кошкин высказал ему все, что о нем думал. Вообще, Кошкин — это фрукт, характер туполевский: тореадора и быка разом. Но гениям надо прощать. А Кулик…

Кулик, стоявший в ряду военных на другом крыле Мавзолея, видимо, услыхал что-то, насторожился. Но Серго продолжал громче:

— И фамилия подходящая: знай свое болото хвалит. Против автоматов выступал! Оружие полицейских, видишь ли! Шавыринское бюро, единственное у нас по минометам, упразднили под предлогом «ненадобности этого вида вооружения»! Глупому лучше помолчать, но кабы он знал это, был бы уже не глупым.

— Не смей так о моих маршалах!

— Я готов тысячу раз извиниться, даже облобызать, но от этого наши танки вряд ли перестанут гореть как свечки!

— Хорошо. «Сто одиннадцатый» — полностью на твое усмотрение. Ручаешься за доводку?

— Головой! Послезавтра поеду к Кошкину.

Но послезавтра у него случился сердечный приступ: свалился прямо в Наркомтяяшроме. И все же еще вечером седьмого ноября не за праздничное застолье поспешил, а в рабочий кабинет, за рабочий стол. Что сделать, чтобы скорее наладить массовый выпуск новейших танков? Собрал на совет богов брони, как величал их и в шутку и всерьез — одобрительно, признательно. Тевосян, Завенягин, Бардин, Малышев, Бутенко… Жаль, что нет среди них и одного из тех, на кого Серго больше всего уповает. Макар Мазан, сталевар с Мариупольского завода вмени Ильича, — последнее, самое сильное, самое большое увлечение Серго. И поделом — по делам. Еще в июне из Мариуполя пришла телеграмма. Такая же, как тысячи приходящих на имя наркома. Но Семушкин — вот чутье! — сразу выделил ее из общего потока. Сказать, что она взволновала Серго, — ничего не сказать. Он был потрясен, повторял про себя ни родном языке: