Вернулся к рабочему столу. Самолетные часы на нем показывали уже восемнадцатое февраля. Переложил страницу календаря, подвинул его на строго отведенное место. Сел. В пачке бумаг под рукой без труда отыскал сводку о выплавке металла за шестнадцатое. Да, можно- нужно залюбоваться этой сводкой. Отлично знал, что суточная выплавка стали опять выше пятидесяти тысяч тонн, но хотелось вновь и вновь увидеть эти выстраданные пятьдесят — хотя бы на бумаге.

Как хорошо, как здорово! Изо дня в день по пятьдесят. И как это мало для такой страны, для того, чтоб не бояться Гитлера!

Вошел Семушкин. Серго понимающе поднял взгляд:

— Устал? Выгоняешь?

— Зинаида Гавриловна второй раз уже звонит.

— Еду. Только… Набросай, пожалуйста, телеграмму Гнедину, пусть приедет и покажет свой новый краситель. Да! Вот еще: девятнадцатого на десять часов закажи пропуск профессору Гальперину — до пленума надо успеть доспорить о проблемах Кемерова. И еще. Не вздыхай так, пожалуйста. Последнее: напиши в Киев, директору завода «Большевик». Безобразие, понимаешь! Какое невнимание, неуважение к ветерану труда! Пусть помогут старому кадровому рабочему Гончарову и доложат мне, что сделали.

Обвел взглядом рабочий кабинет. Как хорошо в нем! Эти часы на столе, этот бюст Карла Маркса рядом и этот неохватный стол для приглашенных. Стулья с клеенчатыми подушками вдоль стены, книги в шкафу, карта Европы… Уходить не хочется. Сколько здесь прожито-пережито взлетов, падений, звездных часов?! Сколько бдений, одолений, свершений?! Когда, откуда начался твой, Серго, путь сюда? Из ильичевой школы в Лонжюмо? Или с Пражской конференции, организованной но его заданию? Или от бесед с ним в Разливе? От совместных дел в Октябре? А может, с той беды, что не забыть, не избыть, — с прощания, с клятвы доделать недоделанное им?..

И НА НЕТ СУД ЕСТЬ

И НА НЕТ СУД ЕСТЬ

Москва. Саратовский вокзал. Глухая ночь. Лишь два фонарика тускло теплятся в стылой мгле. Поземка по перрону. Пар, трескучий на морозе, вдоль короткого состава. Призывный — в путь, в путь — запах угольного дыма. Но век бы не пускаться в тот путь. В обледенелом, прошитом стужей вагоне томятся язычки свечей. Молчат товарищи. Стараются не глядеть друг на друга, больше в пол смотрят, будто никак не разглядят въевшиеся в него подсолнечную лузгу да махорочный пепел.

Прячут лица в поднятые воротники, в надвинутые, с опущенными наушниками, малахаи, в заиндевелые башлыки, а Серго — в туго застегнутую на клапаны, видавшую виды буденовку.

Понуро стучат колеса — понуро стучит сердце. Скоро, должно быть, рассвет, но небо кажется иссиня-черным — синее пустыни полей, чернее леса, чернее тебя самого.