Он приобрел в книжной лавке записки «о скандалах 30—40-х годов», из которых хотел вырастить цикл «Бытовые апокрифы (по устным преданиям об отцах и братиях)»⁸⁷². Замысел полностью так и не осуществился, однако тяготение к циклу, к мозаичным россыпям текстов – еще одна черта последнего лесковского творческого десятилетия.

Тогдашние сочинения Лескова – дробный танец, чечетка. На этот раз отточенная мелкость движений выдает не только природную тягу к анекдоту, но и неготовность выступить в крупной форме. Упорные попытки написать роман о «человеке без направления» так и не приносят плодов.

Неожиданное косвенное доказательство того, что ощущение прожитой жизни и пустоты переполняло в эти годы нашего героя, находим у М. О. Меньшикова. В последние годы жизни Лескова Меньшиков, который был на 30 лет младше, сделался тем не менее одним из самых близких ему людей. Он высоко чтил талант автора «Соборян» и написал о нем ставшую классической статью «Художественная проповедь», где одним из первых заговорил о внутренних противоречиях Лескова. А еще Меньшиков вел дневник. Нижеприведенная запись сделана в середине 1890-х годов, но описывает, судя по всему, середину 1880-х: «О Лескове'. лет 7–8 т[ому] н[азад] он страшно пьянств[овал] и разврати[ичал], отчего и жаба. Возвращ[ался] дом[ой] ночью с Атавой, вчетвером, и так и рушился на пол. Готовил ванну, всегда очень пьян[ый], одн[ажды] чуть не сварили в ванн[е], откр[ыв] горяч[ий] кран. Начинал пить с дорогих вин, потом наливки, настойки и всё прикончит. До денег был жаден страшно. Вечер [ом] придешь – чай; просишь – пошлите, Н. С., хоть за ветчиной. Роется, роется в кош[ельке] – у меня нет мелочи. Позвольте], я пошлю. Он и рад. Принесут ветч[ины], ростб[иф] – схожу на кухню, приготовлю, он блаженств[ует]. Делал так много. Бертенсон[141] гов[орил], что он мог бы совсем вылеч[иться] от грудн[ой] ж[абы], если бы, как Григор[ович], поех[ал] за границу. Жадн[ость] одолела»⁸⁷³.

Шестнадцатого апреля 1886 года пришла печальная весть из Киева – умерла Мария Петровна. Накануне Алексей Семенович сообщал старшему брату о нездоровье матери; конечно, стоило навестить ее, но Николай Семенович сам чувствовал себя неважно. После длинного перерыва он побывал в Киеве с Андреем в июле 1880-го, все соскучились, встречи с родственниками прошли тепло. Следующим летом Лесков с сыном приехал снова, но в этот раз уже не был так весел и уехал раньше, чем предполагалось. С тех пор пять лет у киевской родни он не бывал, а на скорбную депешу брата откликнулся торжественно и почти официально: благодарил Алексея Семеновича и его жену Клотильду Даниловну за то, что «соблюли» мать «до последнего вздоха», заботились о ней и проявляли любовь. Ни единого теплого слова о самой покойной в письме не прозвучало, разве что вырвался краткий вздох: «Мать, родившая и воскормившая нас грудью, во гробе… Течение жизни ее было не кратко и, как всё земное, должно было иметь свое окончание, но тем не менее на душе томно и остро…»