В камере № 4 Иван большую часть суток спал. Вечером ему давали большую дозу тизерцина — лекарства, вызывавшего сонливость и заторможенность. Мы будили Ивана тогда, когда в коридоре начинали греметь ведра с кашей. Еще с полчаса он сидел на койке, качаясь из стороны в сторону и глядя вокруг пустыми, как бельма, глазами. К тому времени, когда в кормушке появлялась каша, он уже почти приходил в себя. Медленно ее ел, надолго застывая с ложкой у рта, и никогда не поспевал доесть к тому моменту, когда баландеры начинали собирать пустые миски.
Зато четвертый обитатель нашей камеры к этому времени уже съедал и свою пайку, и дополнительную миску каши, пел песни и ходил по камере короткими шажками, более похожими на прыжки, ожидая, когда его выпустят в коридор. Его фамилия была Зорин, за глаза мы называли его Дебила — и это была даже не кличка, а диагноз.
Зорин родился в Магадане, кажется, он был сиротой и большую часть из своих 19 лет провел в сумасшедшем доме. Обстановка дурдома была для него родной, он замечательно в ней ориентировался и даже здесь умудрился стать кем-то вроде официального поломоя. Так что большую часть времени — к вящему удовольствию обитателей камеры № 4 — проводил в коридоре с тряпкой в руках.
Он просыпался задолго до подъема, появлялся в камере вновь непосредственно перед завтраком. С непременной дополнительной миской каши, заработанной поломойством — и заодно стукачеством, — а то и с каким-нибудь домашним пирожком, которым его угощали санитарки, чью поломойскую работу Зорин как раз и выполнял.
Не вынимая пирожка изо рта, Зорин начинал свой бесконечный и громкий монолог — как будто бы с ним кто-то разговаривал. Основной темой монологов был сам Зорин, какой он умный, как его все любят и ценят и какая у него отличная жизнь, а в магаданском дурдоме так была и вообще замечательной. Словом, это была ходячая иллюстрация к книге какого-нибудь психологического гуру, советующего для счастья просто почаще повторять: «У меня все хорошо, я очень умный, красивый, меня все любят» и т. д.
Непременно в его монологе проявлялся и какой-то «он», кто назвал Зорина «дебилом»:
— А он мне говорит: «Ты — дебил». А я разве дебил? Я врача спрашивал, врач сам сказал, что у меня диагноз —
По-видимому, за это «врезал» — и, наверное, сильно врезал — Зорин попал прямо из дурдома в тюрьму и потом в СПБ. Здесь на ночь ему давали немного аминазина, но от него он только жутко храпел по ночам.
Этот персонаж был бы просто мелкой неприятностью, если бы временами не становился опасным. Стоило только кому-нибудь ему возразить, или просто Дебиле казалось, что ему возражают, как немедленно коротышка начинал надуваться — в подобие той южноамериканской лягушки, которая, попадая в опасность, накачивается воздухом и многократно увеличивается в размерах. Его лицо краснело, а вечно вылупленные глаза уже вылетали из орбит. Тогда он орал, брызгал слюной, сжимал кулаки — и угрожал.