Как оказалось, мы слушали одну и ту же музыку. Более того, Саша жил во Владивостоке, куда с моряками новые тренды приходили быстрее, и он рассказал мне о Genesis и King Crimson, о которых я имел смутное представление. Мы читали те же книги. Саша, по определению, знал много о китайской культуре и языке, о которых в условиях жуткого нагнетания отношений с Китаем в то время я вообще понятия не имел.

Тем не менее это был странный союз, третьим в котором не хватало только Достоевского. Пожалуй, я бы подошел на роль Мити Карамазова, а Саша был идеальный брат Алеша — ну и отчасти Рогожин. Сидел Саша почти за «преступление Рогожина».

Тюрьма раз и навсегда отучает судить о человеке по внешности. Вася Суржик с лицом серийного убийцы сидел «за стакан семечек» — Саша Проценко выглядел, как монашек, и при этом убил человека.

На третьем курсе Саша влюбился в однокурсницу, чувство было взаимным, они стали жить вместе — Саша устроился на ночную работу, чтобы оплачивать квартиру. Вернувшись однажды домой раньше времени, он нашел любимую девушку спящей в постели с другим парнем — тоже их однокурсником.

Далее была сцена, которую точно описал бы Достоевский, доживи он до тех дней.

Саша на цыпочках вышел, поднялся на чердак, где довольно долго и просидел. Решил, что далее он жить не может — хотя и сил покончить с собой не было. Тогда он подумал, что самый простой способ расстаться с жизнью — пусть его расстреляют. В рассказах мотивов ревности не присутствовало — хотя подсознательно они, конечно, должны были быть.

Он вернулся домой с топором и отрубил голову сопернику, занимавшему в постели его место.

Теперь об этом Саша горько жалел, хотя больше жалел о том, что от удара его возлюбленная проснулась — и закричала, увидев рядом с собой обезглавленный труп.

Далее все пошло как по рельсам. Сашу отправили в СИЗО, где посадили вместе с китайцем-перебежчиком — только Саша и мог с ним объясняться на одном языке. Потом признали невменяемым и отправили в СПБ. Этот поворот Сашу расстроил — он желал смерти, — однако воспринимал мучения от нейролептиков как заслуженную кару и не роптал[85].

Жизнь все же продолжалась. Мы вели с ним краткие беседы — о музыке, книгах. Разговоры эти нередко звучали странно. Оба мы были на высоких дозах нейролептиков. Нередко кто-нибудь из нас, заканчивая фразу, забывал, с чего ее начал. Возникали совсем трагикомические мизансцены, когда мы с Сашей оба умолкали, ибо нить общения одновременно выскакивала из наших трясущихся рук.

Тогда мы смеялись — ну, или пытались это делать, ибо мускулы у обоих были сведены судорогой от нейролептиков.