Стиралось все, что касалось условий в СПБ, собственных ощущений, чувств, мыслей о будущем. По сути, «цензоры» максимально приближали письма к идеалу, сформулированному неким лагерным опером в сталинские времена: «Пиши только так: жив, здоров. Одет по норме. Работой обеспечен».

Собственно, так оно и получалось само собой. Я долго думал над первой фразой — вслед за «Дорогой Любанчик!» И долго не мог придумать ничего. Потом что-то в голове появлялось — увы, ровно до конца строки, и на этом моменте мысль исчезала навсегда. Мои письма из Третьего отделения — косноязычный лепет, невпопад и кратко выстроенные фразы. Без смысла и чувств.

В одном из рассказов Александра Грина — «Возвращенный ад» — герой-журналист получает травму головы, теряя способность писать. Написанный им очерк начинался так:

За окном лежит белый снег. За ним тянутся желтые, серые и коричневые дома. По снегу прошла дама, молодая и красиво одетая, оставив на белизне снега маленькие частые следы, вытянутые по прямой линии. Несколько времени снег был пустой. Затем пробежала собака, обнюхивая следы, оставленные дамой, и оставляя сбоку первых следов — свои, очень маленькие собачьи следы. Собака скрылась. По сравнению с тем, что писал я, — это поэма. В моих письмах были только жалобы: Чувствую себя неважно, неусидчивость, слабость, почки болят. Веселиться и радоваться мне не от чего.

Еще в «письменный день» дозволялось посмотреть на фотографии, которые присылали из дома. Я смотрел на женщину — это была Любаня — и никак не понимал, что могу ей написать. Только благодаря «письменным дням» я еще и помнил, как она выглядит.

К сожалению, Любаня обычно присылала неудачные фотографии. Там были наши друзья, они улыбались, веселились чему-то. Все это вызывало уже не злость и не зависть, как некогда в сызранской тюрьме, а усиливающуюся апатию. Сознание того, что мы существуем в разных мирах, и даже когда — и если — увидимся, то не узнаем друг друга.

После того, как тебя голого били ногами шесть озверевших жлобов, после того, как ты спал в камере, где летают снежинки, ну и, самое главное, — после нейролептиков ты теряешь способность сострадать и страдать. А вместе с этим — и способность любить. Ибо любовь и страдание — это все-таки две стороны одной луны.

И тебе уже все равно, что случится с тобой завтра. Уцелеешь ли ты, станешь ли «овощем» — никаких чувств. И если внезапно начнется Армагеддон, будешь спокойно смотреть, подперев голову ладошкой и думая: «А ничего, красиво горит…» — даже если сгорает твоя собственная жизнь.