В том же 1969 году Галич пишет ещё две песни, в которых обыграны, прямо или опосредованно, древнерусские мотивы. Одна из них — «Ещё раз о чёрте», в которой ситуация продажи души дьяволу развёрнута в современном поэту контексте. По замечанию комментатора песни П. В. Матвеева, чёрт здесь, «предлагая искушаемому подписать контракт на продажу его души обыкновенными чернилами, действует как заурядный советский страховой агент»[394].

Напомним текст концовки песни:

«Советский страховой агент», впрочем, напоминает и сотрудника КГБ, вербующего героя песни; такая ситуация встречается позже в прозе Галича, в его незавершённом романе с таким же названием — «Ещё раз о чёрте», над которым писатель работал в эмиграции. Очевидно, что главный источник мотива — фаустовский сюжет[395], да Галич и сам назвал своё произведение поначалу (в автографе) «Ещё раз читая “Фауста”», а первое название песни, попавшее на магнитофонную плёнку, звучало чуть короче: «Читая “Фауста”» (сообщено текстологом авторской песни А. Е. Крыловым). У Гёте Фауст скрепляет сделку с Мефистофелем, по условию последнего, кровью. Но для современного человека этот мотив в любом случае пропущен как «общее место» европейской культуры через различные источники-посредники[396]. Так, Т. И. Кондратова, автор специальной статьи по теме, обращает внимание на то, что мотив подписания договора с дьяволом чернилами вместо крови звучит в драме Мережковского «Павел Первый», а также на текстуальное сходство песни Галича и сцены у Мережковского[397].

Так вот, мотив продажи души дьяволу (и подписания, пусть и не кровью, соответствующего документа) встречается и в древнерусской литературе. Эта ситуация лежит в основе сюжета двух известных литературных памятников XVII столетия — «Повести о Савве Грудцыне» и «Повести о Горе-Злочастии» (второй из них имеет фольклорное происхождение). Особенно близка песня Галича «Повести о Савве Грудцыне», герой которой, попав под власть дьявола и вступив в греховную связь с женой приютившего его купца, подписывает по бесовскому наущению «богоотметное писание». В уговорах беса звучит мотив преуменьшения ответственности: дескать, это не страшно, от тебя ничего не потребуется. Савва же был готов отдать ему товары и имущество отца ради возможности «по-прежнему любовь имети с женою оною». Бес отвечает: «…отец мой (то есть “князь тьмы” — А. К) седмерицею богатее отца твоего. И что ми будет в товарех твоих?» (курсив здесь и далее наш — А. К). Сравним в песне Галича: «И кому оно нужно, это добро, // Если всем дорога — в золу?! // Так давай же, бери, старина, перо //И — вот здесь распишись, в углу». Конечно, речь идёт о разном добре, но показательно интонационно-синтаксическое сходство двух выделенных нами фраз. Любопытно, что в тексте «Повести о Савве Грудцыне» чернила упомянуты тоже: «…бес вскоре изъем из очпага (кармана — А. К.) чернила и хартию, даёт юноши и повелевает ему немедленно написать писание»[398]. А ещё в песне, как и в «Повести о Савве Грудцыне», акцентирован мотив греха: «Но зато ты узнаешь, как сладок грех…» Не будем утверждать, что «Повесть о Савве Грудцыне» была непосредственным источником лирического сюжета Галича — уж слишком широк в данном случае её (песни) общекультурный «фаустовский» фон. Но она, думается, входит в этот фон. Заметим, что как раз в 1969 году из печати вышел посвящённый древнерусской словесности том в популярной, бывшей в те годы предметом широкого читательского внимания и, при тогдашнем книжном дефиците, престижа, серии «Библиотека всемирной литературы» (том подписан к печати 25.03.69). «Повесть о Савве Грудцыне» была включена в этот том (мы и цитируем её по нему). Возможно, он не прошёл мимо внимания поэта. Но текст «Повести…», конечно, мог быть известен ему и из более ранних изданий. Чтение — или перечитывание — её могло освежить в творческом сознании поэта классический фаустовский сюжет.