Кстати, в этой песне есть и ещё один мотив, который можно условно назвать древнерусским. Напившись и «свесив сальные патлы, гость завёл “Ермака”», то есть народную песню на стихи Рылеева (дума «Смерть Ермака»: «Ревела буря, гром гремел…»). В контексте «Фантазии…» Галича такое пение есть знак поверхностного, мнимого пристрастия гостя — как, по мнению поэта, и того же Солоухина, в которого метит песня Галича, — к русской старине и культуре[404]. Не ему бы владеть иконой Николая Угодника, «беседовать о спасенье Руси» и петь о погибшем в водах Иртыша — кстати, в Сибири (напомним строку Галича: «…И в тайгу, в лагеря») — Ермаке. По-настоящему всё это должно принадлежать его оппоненту, но тот всего-навсего, увы, — «в леспромхозе… в сторожах». Сходная антитеза появится у Галича в песне «Письмо в семнадцатый век» <1973>, где саркастически изображённому номенклатурному благополучию будет противопоставлен не только сюжет картины Вермеера «Девушка, читающая письмо», но и православный храм, и судьба героя будет тоже включена в эту оппозицию: «Направо — Лыковская Троица, // Налево — дача номер пять. // На этой даче государственной // Живёт светило из светил, // Кому молебен благодарственный //Я б так охотно посвятил!..» (405–407).

Семидесятые годы открывают в поэзии Галича новый поворот древнерусской темы — подобно тому как новый, драматичный, поворот произошёл в эту пору в его судьбе. Нам думается, что они связаны между собой. Но — обо всём по порядку.

В 1971 году Галич пишет песню «Памяти Живаго» — одно из трёх произведений поэта, связанных, прямо или косвенно (в данном случае — прямо), с именем Бориса Пастернака[405]. Напомним, что в стихотворении речь идёт об Октябрьском восстании 1917 года в Москве, завершившемся поражением сторонников Временного правительства:

Октябрьское восстание считают началом гражданской войны. Отсюда и мотив своих, которые, оказывается, похуже Мамая. Очевидно, что под ними подразумеваются большевики: стихотворение написано с позиций противостоящих им юнкеров. Нетрудно соотнести эту оценку с обстоятельствами биографии самого поэта в 1971 году: исключение его из Союза писателей состоится в самом конце года (29 декабря), но то, что тучи над головой сгущаются, он почувствовал ещё в 1968 году, после новосибирского фестиваля. Свои готовились к расправе.

Литературный фон песни Галича включает в себя, возможно, ещё и цикл Блока «На поле Куликовом». Можно допустить, что скрытая в интонации полемичность: И это уже не татары — как раз к Блоку и отсылает. Мол, у него — татары (хотя смысл блоковского цикла был, конечно, шире, Мамай там был поводом для поэтического осмысления современности), а теперь — свои. Напомним, что в романе Пастернака блоковский ассоциативный фон вообще очень важен («Вдруг Юра подумал, что Блок это явление Рождества во всех областях русской жизни…»[406] и проч.). Для нас важно то, что Живаго воспринимает поначалу революцию «по-блоковски», в духе известной его фразы «слушайте революцию»: «Это была революция в том понимании, <…> какое придавала ей учащаяся молодёжь девятьсот пятого года, поклонявшаяся Блоку»[407]. Постепенно доктор расстаётся с «революционностью», согласно которой и стихи «На поле Куликовом» («Доспех тяжёл, как перед боем. // Теперь твой час настал. — Молись!»[408]) должны были восприниматься как предвестие революционных потрясений. Очевидно, что лирический герой песни Галича в этом раскладе солидаризируется с трезвой оценкой «позднего» Живаго, а не с «учащейся молодёжью девятьсот пятого года». Революция для него и есть Мамай.