Ангел: Я послан за твоей душой. Девушка: Кем послан? Ангел: Сам собой, невеста /С467/.

Ангел:

Я послан за твоей душой.

Девушка: Кем послан?

Ангел:

Сам собой, невеста /С467/.

Трагедия заключается в том, что Девушка не верит Ангелу. Причём, отказывая в жалости, она отказывает ему именно в желаемом унижении («Жалеть — унизить»). В итоге приговор: «Не существуй!» /С469/. Неверие превращает «простую» Девушку в «Святую простоту!» — возглас Ангела, вызывающий в памяти крылатое выражение, обращённое сжигаемым еретиком к верующему, который в религиозном рвении подбрасывает в костёр хворост[462]. Только позже, перевернув уснувшего, как ей кажется, чудака, Девушка видит: «А КРЫЛЬЯ — БЫЛИ!» /С47О/. В этот момент она признаёт в нём не просто Ангела, но и своего «брата». То есть, по Сосноре, только смерть Ангела (он же Поэт) может убедить в его правоте и заставить «простую» Девушку посмотреть на Небеса и вспомнить о Душе.

Атланты и муравьи появляются также в других текстах Сосноры. Например, в книге «Темы» (1965) есть стихотворение «Прощай, Париж!»[463] со словами «Атлантов убаюкали моллюски» /С403/, а в следующем за ним стихотворении «Письмо» фигурируют «с красными щитами муравьи» /С404/. Книга не зря называется «Темы». Она состоит из отдельных стихотворений и циклов по 3–4 произведения (в контексте сквозного мотива музыкальности их можно назвать «вариациями»), сами названия которых отсылают к прецедентным текстам: «Баллада Оскара Уайльда», «Февраль», «Парус», «Цыгане», «Фауст и Венера», «Фонтан слёз», «Два стихотворения в Михайловском» и т. д., — внутри же интертекстуальный пласт ещё насыщенней, и значительная часть реминисценций принципиально узнаваема. Поэтому ассоциации с «Атлантами» Городницкого и «Песенкой о московском муравье» Окуджавы закономерны, однако в указанных текстах Сосноры они, как представляется, не актуализированы.

В символике образа муравья одним из главных традиционно считается мотив коллективизма, коллективного труда и защиты общего жилища. Окуджава его не подчёркивает; окуджавский муравей чаще всего предстаёт одиноким, хотя и не противопоставляет себя другим «маленьким» жителям планеты, готов к объединению с ними (достаточно вспомнить «Полночный троллейбус», 1957). А вот Соснора в негативных или полемических метафорических и символических контекстах данный мотив актуализирует.

В стихотворении «Муравьиная тропа» из цикла «Хроники Ладоги» (1963–1964) над муравьём устраивается самый настоящий суд. И то, что персонаж «направился в суд» «в рабочей рубашке», и его попытки оправдаться тем, что «все шли муравьиной» тропой, а он, кроме того, «шёл муравьиной, но всё же не волчьей», ни к чему не приводят; формально оправдательный приговор «суда мира животных и мира растений», в сущности, является обвинением — по своей ничтожности муравей просто недостоин смерти («расстрела»). Все симпатии автора (и предполагаемого читателя) на стороне «других» — которые «погибли в лавинах» /С367-368/. Не так декларативно, но тоже с неприятием (по крайней мере, для автора) «муравьиность» показана в стихотворении «Посмертное». Оно занимает предфинальную позицию в книге «Хутор потерянный» (1976–1978) — название, отсылающее, в частности, к пьесе «Хутор».