Ездили с Таней в Ясную. Милая моя, добрая, участливая Таня. Она хотела непременно навестить Дору и Леву после их горя. Они немного повеселели, особенно она, любят, берегут друг друга. Приезжали в Ясную и Марья Александровна, и Ольга – она одинока душой. Да кто из нас не одинок!

Сегодня испытываю это чувство очень сильно сама. Дети всегда так рады меня осудить и напасть на меня. Таня осуждала за беспорядок в доме, Миша, уезжая с Линой за границу, – за мою суету во время путешествий. И ничего они не видят: какой же порядок, когда вечно живут и гостят в доме разные лица, за собой влекущие каждый еще ряд посетителей? Живут и Миша Сухотин, и Колечка Те, и Юлия Ивановна Игумнова, и сама Таня. С утра до ночи толчется всякий народ. И работаю я одна на всех и за всех. Веду все дела одна, без мужа, без сыновей, делаю мужское дело и веду хозяйство дома, воспитание детей, отношения с ними и людьми – тоже одна. Глаза слепнут, душа тоскует, а требованья, требованья без конца…

Готовлю в пользу приюта концерт. Много неудач. Дал Л. Н. плохой отрывок для чтения, Михаил Александрович [Стахович] взялся прочесть. Но и он, и Михаил Сергеевич Сухотин, и Таня, и я – мы все нашли отрывок бедным для прочтения в большой зале собрания перед многочисленной публикой. Я попросила дать другой, хотя бы из «Хаджи-Мурата» или «Отца Сергия». Л. Н. стал сердиться, отказывать, потом стал мягче и обещал. Все эти дни он мрачен, потому что слаб и боится смерти ужасно. На днях спрашивал у Янжула, боится ли тот смерти[131].

Был у нас 9-го числа музыкальный вечер. Играл Сергей Иванович свою «Орестею», пела Муромцева арию Клитемнестры с хором своих учениц. Пели еще Мельгунова и Хренникова. Всем было хорошо и весело в этот вечер, но Л. Н. очень старался придать всему отрицательный и насмешливый характер, и дети мои заражались, как всегда, его недоброжелательством ко мне и моим гостям.

Когда все порядочные люди разъехались и Л. Н. уже надел халат и шел спать, в зале остались студенты, кое-какие барышни и Климентова-Муромцева. Стали все (выпив за ужином) петь песни русские, цыганские, фабричные. Гиканье, подплясыванье, дикость… Я ушла вниз, а Л. Н. сел в уголок, начал их всех поощрять и одобрять и долго сидел.

15 февраля. Проводила сейчас Таню в Рим с ее семьей. Давно я не плакала при разлуке с детьми: беспрестанно встречаешь и провожаешь их куда-нибудь. А сегодня, при этом ярком солнце на закате, так светло озаряющем весь наш сад и седую, оплешивевшую, грустную голову Льва Николаевича, сидящего у окна и провожавшего печальными глазами Таню, которая два раза возвращалась к нему, чтоб поцеловать его и проститься с ним, – всё сердце мое истерзалось, и я и теперь пишу и плачу. Видно, горе нужно для того, чтоб делать нас лучше. Даже небольшое горе разлуки сегодня сделало так, что отпала от моего сердца всякая досада на людей, тем более близких, всякая злоба, и захотелось, чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы и добры. Особенно жаль мне всё это время Л. Н. Страх ли смерти, нездоровье или что-нибудь затаенное мучает его; но я не помню в нем такого настроения, постоянного недовольства и убитости какой-то.