Так несколько неожиданно закончил Андрей свое выступление в Телорайде, увы, в тоне все более наступательно-агрессивном. Непонимание, конечно, витало в воздухе, но проповедническая интонация становилась чрезмерной, на мой вкус — прямо-таки Нагорная проповедь в форме по-протестантски жесткой. Говорил, что не хотел своим фильмом никого учить, но одно нравоучение в его выступлении сменяло другое. За долгие годы нашего общения я привыкла к его манере разговаривать, но здесь вдруг это показалось мне крайне неуместным в такой форме— как это?: «я заставлю вас смотреть мои картины»? Почему вообще такие заносчивые, колючие, высокомерные нотации, как жить и работать?

Андрей и прежде бывал колючим, когда ему приходилось отстаивать свою правду, защищаясь дома от бюрократов и коллег. Но теперь перед ним были всего лишь зрители другой страны. За что нужно было их обливать презрением, даже если они чего-то не понимают. Господь-то был снисходительнее, милостивее к нам, сирым да убогим…

А тут прямо-таки не напутствие даже, а приказ, от которого слушатели растерялись: «Не ходите в церковь, чтобы провести время!» Не их ли это собственное дело? Или успокаивающие заверения, сделанные Андреем: «вам еще не поздно вернуться к культурным европейским традициям, к тем корням, которые обрубили ваши предки и которые еще можно отрастить»… Так и хотелось крикнуть ему в ответ: «Не ходи в чужой монастырь со своим уставом!» А уж, если о церкви, то «блаженны» все-таки «нищие духом, ибо они узрят Бога»… Но тебе-то самому хочется быть «медиумом между людьми и Универсумом». Какая вслух высказанная претензия! Как некорректно выраженная!..

Так метались мои мысли и сомнения, вскармливая боль и внутреннее раздражение — так и хотелось бы вдруг самой задать ему вопрос: «сам-то фальши не слышишь», когда приносишь присягу на службу «искусству, не требующему вознаграждения»? Но сам-то, ох, как требуешь! А вся эта бесконечная уже почти неприличная торговля по телефону с директором Ковент-Гардена об оплате постановки «Бориса Годунова», которая и так уже по тем временам достигла высшей планки. Но Тарковский продолжал требовать к этой сумме еще наши, родные «суточные и командировочные», не желая понимать, что они выплачивают только гонорар, а его дело распорядиться им по своему усмотрению.

Раньше он говорил о недостаточности денег, отпущенных ему Госкино, в сравнении с Бондарчуком или Озеровым. И это было еще понятно, так как государственные деньги были немеренными, а борьба шла за святое искусство. Но теперь я оказывалась в Италии свидетелем того, как ревностно сравнивал Андрей свое материальное положение с доходами от фильмов Феллини или Антониони…