— Я еще вам дам, — сказал он, — несколько иллюстрированных мною книг…

На одной из них, «Провинциальной сюите» Кокто, он написал: «Нюренбергу, дружески на память стольких лет. Марк Шагал. Булонь, 1928 год».

Стоя уже у дверей, я вспомнил о его жене, о которой слышал много хорошего, светлого.

Парижские художники жену Марка называли «лучшим другом Шагала». «У нее ясный ум, — говорили они, — и доброе сердце». Все, кто ее знал, питали к ней искреннее уважение. Я поглядел на нее, на ее светящиеся приветливостью глаза, мягкую улыбку, вернулся к ней и, вторично пожав ее небольшую теплую руку, сказал:

— Художники мне рассказывали, что вы всегда помогали Марку… примите от меня и ваших друзей сердечное спасибо!

Она покраснела и, улыбаясь, сказала:

— Это долг каждого настоящего друга.

* * *

Шагал много работал в области витражного искусства. Надо признать, что тут он сумел достигнуть таких высот, каких это искусство давно не знало. Все, кому удавалось видеть его витражи, отзываются о них как о шедеврах. Вся французская художественная пресса о витражах Шагала писала как о художественном явлении. Слава о витражных произведениях Шагала после этого пошла гулять по всему миру, и директора крупнейших музеев загорелись желанием иметь у себя хоть кусок шагаловского витража.

Шагал расписал плафон в знаменитой Гранд-Опера. Работа, вначале вызвавшая у заказчиков ряд критических замечаний, была потом, после официального осмотра художественной комиссии, принята. И Шагалу была устроена бурная овация.

«Шагал, — писали газеты, — завоевал академический театр Гранд-Опера».

Недавно по радио передавали, что в Нью-Йорке в ООН, в зале заседаний, Шагал расписал главную парадную стену и что работа была принята под шумные аплодисменты.

* * *

История живописи знает многих выдающихся мастеров, тематика которых носила фантастический или символический характер. Совершенно ясно, что такие художники, как Босх, Штук, Беклин, Моро и другие свои идеи в искусстве могли выразить, только пользуясь нереалистической формой и условной композицией.

Следует ли полагать, что их искусство для нас, убежденных реалистов, уже никакой ценности не представляет? Чтобы решить этот вопрос, нам следует обратиться к искусству гениального испанского художника Гойи. Его чудесные, не знающие старости офорты и теперь, в наше время, не потеряли своего пластического богатства и революционного значения. А ведь этот великий мастер создал свой ярко индивидуальный стиль, не всегда пользуясь натурой. У Гойи была замечательная память, в глубине которой хранилась вся гойевская натура. И только благодаря этой особенности испанскому мастеру удавалось наделять свои удивительные офорты большой пластичностью и побеждающей остротой.