Меня покоряли его трудоспособность, страстное, бескорыстное служение живописи. Его постоянная, ровная одержимость. В первый же день он рассказал мне, что если бы не художник Бакст, его учитель и друг, бывший в то время в Париже в моде после спектаклей русского балета с его великолепными декорациями, он недоедал бы, как все мы, живущие в Париже художники. Бакст относился к нему, как отец, согревал его, утешал и, главное, ежемесячно давал ему какую-то сумму денег, которую Марк не назвал. Я заметил, что когда он говорил о Баксте, его голубо-серые глаза зажигались огоньком и радостно горели.

* * *

Пошли холодные парижские дожди, загонявшие художников днем в мастерские, а вечером в кафе.

Я пожаловался Марку на одолевавшие меня холода и сырость.

— Замерзаю, — сказал я, — давайте печку ставить. Один день у вас она будет стоять, другой — у меня. Пополам.

Он согласился. Купили печь и ведро угля. Конечно, работать я мог только тогда, когда печка стояла у меня в мастерской. Часто ночью он приходил ко мне с градусником измерять температуру и был очень доволен, когда у меня было 14 или 15 градусов тепла.

— Поздравляю! — восклицал он. — У нас тепло!

Прожив с ним рядом свыше года, я мог хорошенько наблюдать его творческую жизнь. В основе его искусства лежали: еврейские народные лубки, детские рисунки, вывески, иллюстрации к старинным религиозным книгам — все то, где источником рисунка и цвета и самого стиля являлось не замутненное никакими чертами академизма свежее, самобытное народное творчество.

Шагал умел ярко и остро чувствовать это творчество. Вдохновенно любил его и страстно жил им. Ни анатомия, ни перспектива, ни академические знания и установленные веками художественные традиции и методы не нужны были ему, чтобы выразить свои мысли и чувства. Это был художник, который пользовался своими личными, им изобретенными средствами выражения. Натура ему не нужна была. Она его связывала, мешала.

Когда один из критиков, рассказал мне Шагал, сказал ему, что иллюстрации к «Мертвым душам» Гоголя далеки от реализма писателя, Шагал ответил: «Глупец, он хотел, чтобы я шинели и мундиры рисовал, как портной, но… ведь я художник».

* * *

Были неуютные зимние вечера, когда не хотелось выходить на улицу, когда не тянуло в кафе, и тогда, затопив печку, мы с Шагалом варили чай.

Усевшись около печки, мы рассказывали друг другу о своей родине и о счастливых днях юности. Шагал — о Витебске, я — о Елисаветграде и Одессе. Рассказывал он очень живо, выразительно, окутывая изображаемое шагаловским теплым юмором. Особенно ему удавались рассказы о витебских пейзажах. Он умел говорить о деревьях, заборах и небе, как о своих близких приятелях, которые ему платили за дружбу большой симпатией.