У гроба стояла окаменевшая жена. Свои тонкие руки она держала в гробу под покрывалом, точно пыталась Ильфа согреть…

Признание

Признание

Были лютые морозы. Дров в Москве не было. Жгли старую мебель и макулатурные книги.

Были невыносимо жаркие дни. Осенью под Москвой часто горели леса. Удушливый дым наполнял не только улицы, но и квартиры.

В гости приходили одолевавшая невралгия и тяжелый кашель. Гриппы. Врача найти было нелегко. Большинство аптек было закрыто.

О постоянном изнуряющем недоедании я писать не буду.

Дни были, как краски на палитре: серые, черные и коричневые. Очень редко нас посещали дни голубые, оранжевые и красные. Но мозг не терял творческого жара и жил своей непотухающей богатой жизнью. Мечты о грядущем новом советском искусстве были всегда нашими верными друзьями. Каждый из нас опасался жить без иллюзий, не отваживался. Нам казалось, что в небывалые героические дни жить старыми традициями неразумно. Для полноты творческого благополучия нам были нужны новые колоритные небосклоны и горизонты, и ярко светящиеся звезды.

Мы их искали и были счастливы, когда находили. И подумать только, что в это суровое время большинство живущих в Москве художников работало, не покладая рук и не теряя головы. Сердце работало, не зная покоя.

Кончаловский, Машков, Куприн, Лентулов, Осмеркин, Шевченко часто увлеченно писали пейзажи (виды холодной и голодной Москвы). Портреты осунувшихся и похудевших друзей. Работы, в которых всегда чувствовалось глухое, сдержанное, но всегда радостное жизнеощущение. Разглядывая теперь работы того незабываемого времени, диву даешься, как они умели оптимистически жить и работать. Люди, казалось, обманывая свою судьбу, научились писать с живописным блеском и выразительной звучностью.

Разве небывалой в истории искусства героике нашим изокритикам не следовало бы посвятить несколько теплых статей?

Надо признаться, что нас излечили советский воздух и время, лучшие врачи.

Примечательно, что одно время некоторые талантливые художники (в том числе, и будущий советский классик Кончаловский) писали наших людей и русский пейзаж, а думали о Сезанне и Матиссе. У каждого из этих художников в их архивах я видел работы с яркими следами этих увлечений. На посмертной выставке Кончаловского его сын Михаил Петрович (организатор этой выставки) не считал нужным повесить такие работы.

— Отец, — говорил он, — до последних творческих дней увлекался выдающимися постимпрессионистами, но никогда им не подражал.

Михаил Петрович был прав.

Отец никогда не изменял знамени и принципам советского реализма, и в историю нашей живописи он вошел как советский классик.