Наши третьеклассные пассажиры разбивались на три группы. Наиболее многочисленную составляли испанцы и итальянцы, возвращавшиеся к себе на родину, или накопив сумму, достаточную для скромного существования у себя дома, или же наоборот – испытав неудачу и не найдя ожидаемого в Новом Свете. Затем шли русские сельскохозяйственные рабочие Подольской, Волынской и Гродненской губерний, о которых я уже упоминал выше. Большинство из них были с деньгой и строили самые радужные планы жизни в советском раю. Наконец, третью по численности группу составляли немцы, бельгийцы и евреи, из чисто русских в этой группе был только я, так как другой, мой сосед по каюте и постоянный собеседник, был еврей, аптекарь из Буэнос-Айреса, некто Гуревич, с которым мне однажды пришлось встретиться еще перед отъездом.

Отношения к землякам, симпатии которых были всецело на стороне большевиков, после первых дней некоторой натянутости, так как они прекрасно знали, кто я такой, ибо некоторые из них видели меня ранее за работой у консула, а я к тому же и не скрывал своего бывшего звания, сложились вполне дружелюбные. Они тесной толпой окружали меня, когда по вечерам на палубе, сидя на канатной бухте, я открывал им чудеса мироздания, и те вопросы, которые сыпались на меня со всех сторон, свидетельствовали о том, с каким живым интересом они слушали мои лекции. Социальных и политических вопросов мы не касались, так как я знал, насколько бесполезны споры о них на теоретической почве, и когда кто-либо из собеседников начинал восхвалять при мне большевизм, как бы вызывая меня на возражения, я ограничивался замечанием: «Подождите хвалить: придете – сами увидите». По всей вероятности, не один раз вспоминали они мои слова впоследствии.

Не менее мирный характер носили мои беседы с Гуревичем. Это был интеллигентный коммунист, политический эмигрант 1905 года, сотрудник Троцкого, ехал он, как говорил, в Германию, но конечной целью его пути была, несомненно, Совдепия. Несмотря на диаметрально противоположные взгляды, споры наши никогда не сопровождались резкостями. Помню, однажды он сказал мне:

– Неужто после всего того, что произошло, вы остались монархистом?

На это я ему ответил:

– Если бы я раньше не был монархистом, то после того, что произошло, я стал бы таковым.

Он призадумался и сказал:

– Да, быть может, со своей точки зрения вы ДОБРОСОВЕСТНО правы, но мы смотрим разными глазами, и нам никогда не понять друг друга.

Интересно было бы знать, остался ли убежденным коммунистом этот, в сущности, порядочный и мягкий человек после всех ужасов, которые он должен был увидеть в Советской России?