Заявление мое о таинственном открывании ворот в ночное время имело все-таки последствием увольнение ночного сторожа, на дежурстве которого был обнаружен незапертый замок, и явление это прекратилось. Виновных спугнули, и они не были пойманы с поличным, что было вполне возможно, если бы было проявлено более выдержки. Тем дело и кончилось бы, и остался бы я под подозрением, что затеял фальшивую тревогу, если бы не обнаружилось другим путем крупное хищение в отделе запасных частей, производимое не кем иным, как самим начальником этого отдела. По ночам и совершался вывоз похищенного. Это происшествие произвело большой скандал в мастерских, так как дело касалось одного из крупных лиц администрации, американца, получавшего 800 песо (более 5 тысяч франков по современному курсу) в месяц. Должен признать себя очень плохим физиономистом: глядя на длинного, худощавого, с аскетическим лицом методистского пастора, мистера Каннона, я видел в нем воплощенную честность и добросовестность. Недаром, думал я, выбрали надежного человека на такую ответственную должность. И вот в один прекрасный день он оказался за решеткой. Произвели чистку в том дворе, где находился склад. Моего приятеля Кеннеди, который был дружен с Канноном, перевели на мое место, а меня назначили туда. Новые сослуживцы, до которых, очевидно, дошли смутные сведения о моих наблюдениях над воротами, поглядывали на меня косо, но я делал вид, что ничего не замечаю и не обращал внимания на то, что они чересчур тщательно старались показывать мне содержимое вывозимого при проверке мной пропусков.

Происшедший скандал, невольным виновником которого как-никак оказался я, конечно, не мог способствовать улучшению моих отношений с моим непосредственным начальником. А ведь знаете поговорку: «Жалует царь, да не милует псарь», поэтому я чувствовал, что у Форда мне не выйти из почетного звания сторожа и нужно примириться с этим.

Быть может, я и примирился бы, так как ничего иного в виду не было и не предвиделось, если бы перед этим не явилось новое обстоятельство, которое ускорило мой отъезд из Аргентины.

Как я уже упоминал выше, со времени оставления мною России в марте 1919 года я не имел никаких сведений о своих близких, которых покинул там. Давать весть прямо от себя я опасался, и вполне основательно, а надежной же оказии долго не представлялось. Но вот однажды супруга Бобровского, переписывающаяся с неким бароном Тизенгаузеном, жившим в Ревеле и поддерживавшим постоянные сношения, не знаю каким путем, со своими родственниками в Петрограде, предложила мне навести справки о моих. Я горячо ухватился за это предложение, но воздержался от письменного сообщения и просил навести словесную справку. Прошло много времени, и я уже терял надежду получить какую-либо весть, как вдруг, совершенно неожиданно, придя домой после работы, нашел у себя пересланное через посредство мадам Бобровской письмо от моей жены, из которого я увидел, что ей, слава Богу, не пришлось пережить тех ужасов, которые в виде репрессий испытали родственники военных, покинувших Советскую Россию. Можете себе представить, каким облегчением было для меня получение этой вести. Кстати, упомяну здесь, что тревога моя за участь моей жены особенно возросла после того, когда я убедился в том, что большевикам доподлинно известна моя одиссея и место моего нахождения.