Кстати скажу здесь о характере работы у Форда. В Европе не имеют понятия о той дисциплине, которая царит на этой работе: никаких разговоров, никакого курения, ни зевания по сторонам. Подвижные рельсы, на которых собираются автомобили, не ждут, пока рабочий, против которого остановился кузов, приладит свою часть. Не успел – его вина. Два-три промаха – и расчет. Контролеры зорко следят за работой. Заметят вялую работу, болтовню, ленивую походку – ни слова не скажут, а в субботу уволен. Платит Форд больше, чем кто-либо другой, но требует работы и деньги свои возвращает с лихвой.

Контингент рабочих, которых было около 450 человек (мой номер был 423), был очень разношерстен. Местных уроженцев было сравнительно немного. Главную массу составляли испанцы, как я упомянул выше, уклонявшиеся от воинской повинности; немало было итальянцев; затем шли американцы, немцы, англичане и всякие другие народности. Русских при мне был только один – могилевский крестьянин Еврасов, работавший раньше в Детройте и успевший после революции побывать в Советской России и вкусить прелестей большевистского рая.

Рабочие относились ко мне в общем дружелюбно. Большинство из них, конечно, знало, кто я такой, но никогда ничего обидного мне не приходилось слышать. Даже отъявленные коммунисты и те в моем присутствии воздерживались от резких выступлений против императорской России. Лишь однажды один датчанин отозвался одобрительно по поводу истребления царской семьи, но тут прочие, не ожидая моего протеста, резко оборвали его.

Один американец, некто Кеннеди, человек уже пожилой, разорившийся биржевик, занимавший такую же должность, как и я, но на другом дворе, при встрече со мной неизменно после приветствия добавлял «Don’t worry» («Не нужно унывать»).

Один испанец, некто Гляса, уже давно обжившийся в Аргентине и обзаведшийся собственным домиком, пригласил меня на Рождество к себе: «Вы здесь одиноки, и вам негде провести праздник, у меня же найдется, чем угостить гостя».

Не так сложились мои отношения с начальством. Вовсе не было того, чтобы оно притесняло меня. Я точно исполнял свои обязанности, не разрешая себе никаких отступлений, дабы избежать замечаний. Нередко, во время бури, под проливным дождем, когда все стремились укрыться куда-нибудь, я не покидал своего поста и висел на дверях ворот, которые бешенный ветер пытался сорвать с петель. Никто ко мне не придирался, но я чувствовал недоброжелательность и затаенное желание, чтобы я скорее избавил бы их от своего присутствия. В этом отчасти я сам был виноват, но не представляю, как я мог бы поступить иначе.