Владимирский полк в это время находился опять на 3-м бастионе.

С 24 августа, бомбардирование сделалось особенно сильно: неприятельский огонь был направляем преимущественно в амбразуры.

27 августа все стихло. Изредка раздавались выстрелы очередных орудий, – как вдруг в полдень, неприятельские войска, точно выросшие из земли, совершенно неожиданно устремились на приступ.

Засыпанные рвы не представляли больших препятствий неприятелю, – он вскочил на 2-й бастион, но был оттуда выбит. К довершению, наши пароходы от устья Килен-балки, открыли по нем огонь.

На Малахов курган ринулась главная масса неприятеля, преимущественно французы; сделано несколько последних с него выстрелов, и вслед за тем на батарее Панфилова водрузилось неприятельское знамя.

Генерал Хрулев бросился отбивать, но его ранили.

В то время, 3-й бастион атаковали англичане. Сначала они имели успех и стали было вытеснять нас.

Нападение было произведено так неожиданно, с такой дерзостью, что наши войска растерялись, не знали, что делать, и солдаты отступали за траверзы.

Начальник 3-го бастиона контр-адмирал Перелешин, увидев отступающих солдат, закричал, чтобы они шли вперед, но солдаты были поражены до того, что, не обращая внимания на приказание, продолжали отступление.

Тогда адмирал Перелешин, обратившись к другой кучке солдат, уговорил вместе с ним броситься на англичан – и мгновенно все изменилось: наши потеснили неприятеля, к нам подоспела помощь, и 3-й бастион был отбит.

Когда я подошел к банкету, первый, кого я увидел, лежащим лицом к земле, был унтер-офицер Бастрыкин. Я приподнял голову его, но он был мертв, сраженный пулей в сердце близ самого Георгиевского креста.

Отовсюду был отбит неприятель, исключая к несчастью Малахова кургана, на котором развевалось ненавистное трехцветное знамя.

Вечером был отдан главнокомандующим приказ об оставлении Севастополя, и о переходе войск на северную сторону.

Никто не хотел верить этому решению, все еще на что-то надеялись, чего-то ожидали и желали, и совершенно бессознательно, с тупым чувством необъяснимой сердечной боли и тяжким горем, в числе прочих войск, безмолвной толпой переходили и мы ночью по плавучему мосту чрез бухту, при освещении горевшего какого-то судна, – случайно или умышленно зажженного, наверное не знаю.

Так окончилась беспримерная 11-месячная, или 349-дневная, оборона незабвенного Севастополя, в которой не столько укрепления, как наши русские груди служили живым оплотом защиты, столько времени, против соединенных сил неприятеля.

28 августа, рано утром, стоял я на северной стороне и мною овладело такое тяжкое, необъяснимое горе о разлуке с привычной жизнью, что я сожалел, что не убит. Невдалеке от меня лежали изуродованные груды тел, еще не преданных земле защитников.