Днем у него побывал мой сын Костя, потом, на следующий день, уже приобщившись, мы снова зашли к нему, и он принял каждого из нас отдельно и с каждым поговорил. Мне радостно было видеть, каким просветленным и глубоко умиленным выходил от него Костя. На меня второе посещение оставило впечатление еще большее, чем первое. Передать разговор старца невозможно, и он мог бы показаться обыкновенным, неинтересным. Непередаваемо было обаяние его личности, свет, которым он светился. Сначала глаза его казались маленькими, но по мере разговора, по мере сердечного умиления, которое от него передавалось, они как будто вырастали и казались огромными; в его взгляде чувствовалось горение, которое воспринималось. Он проникал в душу и говорил с ней неслышным, но немолчным языком, и я чувствовал то, что очень редко испытывал во сне, общаясь с умершими, когда происходит неизреченное общение и единение душ. Пусть, когда кто-нибудь, когда уж меня не будет в живых, прочитав эти строки, не примет их за преувеличение, плод повышенной фантазии.

Я пишу, стараясь добросовестно вспомнить, осознать и передать испытанное мною, но чувствую, что не могу сделать этого как следует, а потому могу, конечно, погрешить, хотя и не намеренно. Только не хотел бы я чем-нибудь затемнить ясный лучезарный образ старца с его великим, кротким и любящим духом – живое олицетворение завета апостольского, который в свое время моя мать написала на заглавном листе Нового Завета, который мне подарила: «Радуйтесь всегда в Господе, и еще говорю: радуйтесь. Кротость Ваша да будет известна всем человекам. Господь близко…»

Особую прелесть старца представляла его духовная, любовная веселость, и это – то настроение, которое вдохновило Достоевского, когда он создавал старца Зосиму в «Братьях Карамазовых». Виды христианского настроения и христианского делания многообразны. В Оптиной пустыни от одного старца к другому передалось и сохранилось, как живое и святое предание, радость кроткого, любящего духа, и она ощущается, как великая сила.

Те монахи, с которыми нам пришлось иметь дело, о. Мартимьян, заведовавший монастырской гостиницей, где мы остановились по указанию направившей меня к нему племянницы С. Ф. Самариной; келейник о. Анатолия, о. Варнава; монах, торговавший в книжной монастырской лавке, – все как будто отражали на себе то же любовное доброе настроение, коего живой родник был в келии старца.

Церковное богослужение в Оптиной пустыни было не так хорошо, как можно было бы ожидать. Война коснулась и монастыря, и около 150 послушников были призваны на военную службу, вследствие чего пение и церковная служба не могла исправляться с прежним благолепием. Лучше, более внятно служили в скиту, в моленной. Скит стоял в сосновом лесу. Мы были там ночью. Полная луна освещала высокие сосны, покрытые инеем. Белый снег блестел на дороге и полянах. Вдали, в конце дороги, белела ограда скита. Протяжный колокол призывал в полночь к заутрене.