Он всегда приносит в класс эту книгу. Она выглядит такой старой и грязной, что кажется, будто он носит ее на занятия каждый день уже сорок лет. Все ее листы исписаны его мелким почерком, к некоторым из них еще приклеены бумажки, а многие строки вычеркнуты, так что в итоге, как можно себе представить, от собственно мейеровской логики почти ничего не остается. Никто из его слушателей не приносит с собой эту книгу, они просто записывают за ним. Но он, кажется, даже не замечает этого, с большой верностью следуя за автором от главы к главе, а затем исправляя его или вообще говоря все по-другому, но с такой невинностью, что видно, насколько этими исправлениями он не ищет для себя выгоды[1393].

Он всегда приносит в класс эту книгу. Она выглядит такой старой и грязной, что кажется, будто он носит ее на занятия каждый день уже сорок лет. Все ее листы исписаны его мелким почерком, к некоторым из них еще приклеены бумажки, а многие строки вычеркнуты, так что в итоге, как можно себе представить, от собственно мейеровской логики почти ничего не остается. Никто из его слушателей не приносит с собой эту книгу, они просто записывают за ним. Но он, кажется, даже не замечает этого, с большой верностью следуя за автором от главы к главе, а затем исправляя его или вообще говоря все по-другому, но с такой невинностью, что видно, насколько этими исправлениями он не ищет для себя выгоды[1393].

В целом Кант напоминает ему по манере «проклятого Виланда». Он так же «неторопливо многословен», сбивается в «длинные отступления», и даже его язык напоминает язык Виланда[1394].

По всем этим рассказам видно, что Кант очень постарел и слабость начала серьезно мешать его лекционной деятельности. Слушатели, присутствовавшие всего на одной-двух лекциях и видевшие в Канте одного из самых известных авторов Германии, склонны были не замечать некоторых проблем. Кёнигсбергские студенты были не столь благосклонны. Ройш, начавший свое обучение в Кёнигсбергском университете в 1793 году, утверждает, что «его голос был слаб, и он запутался в своей лекции и стал изъясняться туманно». Когда один студент не смог преодолеть скуку «и обозначил это долгим зевком, Кант встревожился и рассердился, сказав, что если тот не может перестать зевать, то должен, по крайней мере, придерживаться хороших манер и прикрыть рот рукой»[1395]. Amanuensis Канта позаботился о том, чтобы этот ученик отправился на задние ряды аудитории. Скука составляла особенную проблему на лекциях по метафизике и логике. Лекции по физической географии и антропологии, по-видимому, были более оживленными. «Они были ясными и понятными, даже весьма остроумными и занимательными»[1396]. Один из учеников Канта сообщал, что тот часто начинал свои лекции со слов, что читает лекции не для гениев (Genies), поскольку они найдут собственный путь, и не для глупых, поскольку они не стоят усилий, а для тех, кто находится посередине, кто стремится получить образование для будущей профессии[1397].