А снаряды все продолжали рваться, то в самой деревне или то перелетая, то не долетая до меня. Отдельные осколки долетали до меня, но как нарочно ни один из них не задевал. В обстреливаемой деревушке были смятение и крики. Коровы, люди, лошади, свинки – все в панике металось из стороны в сторону и, наконец, рассыпалось по полю. Послышались душераздирающие крики. Деревня загорелась. Черный дым столбом взвился над средней ее частью. Красные языки пламени блеснули между халупками. Вскоре вся деревушка пылала одним сплошным огромным костром. Дым темным облаком застилал небо. Обстрел прекратился. Солнышко уже зашло, и пора было вернуться на бивуак. Я спустился в лощину и тихо побрел назад.

Несмотря на то что одной из основ военной тактики является предупреждение о предстоящем бое и полная осведомленность всех, и офицеров, и солдат, о ближайших боевых задачах, начальство почему-то редко посвящало нас в ход предстоящих боевых действий. Нас обыкновенно «пригоняли» к месту боя, и до последней минуты мы не знали, куда и зачем мы идем. И только когда мы рассыпались в цепь, и противник открывал ружейный и пулеметный огонь, только тогда мы узнавали, что нас «пригнали» в бой. Хотя эта таинственность и противоречила духу нашего полевого устава, но зато она вполне отвечала самой жизни. Этим наше командование вполне правильно учло психологическое состояние солдатских масс. Условия современного боя настолько ужасны и так сильно бьют по нервам, что требуется неимоверное напряжение воли и присутствие духа для того, чтобы честно исполнить свой воинский долг. Человек, внезапно подхваченный боевым вихрем, не в состоянии уже опомниться, ему нет выхода, он волей-неволей должен принять участие в бою, он заражается боевой горячкой… И вот цель достигнута: враг побежден и в панике бежит…

Но в тех случаях, когда официально объявляется о предстоящем бое, у солдат обыкновенно наблюдается подавленное состояние духа, они отлично знают, что такое бой и чем это пахнет, и потому не удивительно, что в таких случаях находится немало таких малодушных, которые перед самым боем прячутся по канавам и под кустами, а по окончании боя являются, делая вид, что они тоже участвовали в бою. Короче говоря, ожидание боя нередко бывает тягостнее самого боя. Вот почему наше начальство сочло за лучшее не объявлять заранее о предстоящем бое. Так было и в описываемый мною момент нашего пребывания в районе Домбровиц. Все догадывались, что наутро будет бой, но никто ничего определенного не знал. Поэтому когда по возвращении моем на бивуак ко мне подошел унтер-офицер Зашибайло и, взяв под козырек, тихо спросил: «Ваше благородие, сказывают, пойдем в наступление?», то я только пожал плечами и ответил: «Я, брат, и сам ничего не знаю». Здоровенный Зашибайло на это добродушно улыбнулся и тихо прибавил: «Знаете, ваше благородие, только не велено нам говорить!» Быстро темнело. Я прилег на землю поближе к солдатам, которые толпились кучками, тихонько переговариваясь между собой. Некоторые сидели или полулежали на земле, и почти у каждого из них блестел во рту огонек цигарки. Чувствовался запах махорки. Костров нельзя было разводить. Вдоль Дунайца часто взлетали звезды ракет, а немецкий прожектор непрерывно водил своим белым лучом, освещая пространство перед Домбровицами. Очевидно, переправившиеся немцы ожидали нашей контратаки. Никому не спалось. Все с минуты на минуту ожидали приказа о выступлении. Мы не ошиблись, после полночи раздалась команда: «В ружье!» Весь бивуак пришел в движение. Зазвякали котелки. Говор усилился. Днем каждый легко мог найти свою винтовку и стать на свое место, но ночью в темноте трудно было сразу разобраться, и оттого получалось впечатление какой-то суматохи.