Цепь шла… Уже мы отошли от шоссе шагов 200, но странно, по-прежнему стояла напряженная, страшная в своей беззвучности тишина. Слышался только шорох двигающейся цепи. Эта мертвая тишина как-то еще больше действовала на нервы. Вдруг впереди тишину прорезал чей-то одинокий, душу раздирающий человеческий крик, от которого мороз пробежал по коже. Этот крик, раздавшийся в германском секрете, означал тревогу. Потом все снова опять стихло. Прошло еще несколько минут в напряженном молчании. За это время немцы, вероятно, пришли в боевую готовность и со свойственной им выдержанностью подпускали нас на близкую дистанцию, чтобы потом расстрелять из пулеметов. Должно быть, мы были уже недалеко от их окопов, так как левее нас уже вырисовывался контур Домбровиц. «Но почему там, у Домбровиц, тоже все тихо? Где же наш второй батальон? Неужели…» Но мысль мою оборвал треск немецкого пулемета откуда-то с правого фланга. Взвизгнули первые пули. Произошло маленькое замешательство. Некоторые солдаты, вероятно из молодых, в страхе попадали на землю. Я подскочил к цепи и, потрясая наганом, устрашающе закричал:

– Вперед, бараны, чего струсили! Перестреляю!

Цепь судорожно рванулась вперед. Затрещали ружейные выстрелы все чаще и чаще, все горячее из разных углов, звонко отчеканивая каждый удар, «зашили» пулеметы… Все слилось в один сплошной треск и шум. Начался настоящий ад, созданный самими же людьми. Пули дзыкали и цыкали, взвизгивали, ударялись, как камни, у самых ног. Сквозь этот невероятный шум прорывались иногда дикие вскрики раненых. Прямо вперед со всего размаху или откинувшись назад, падали убитые наповал. На всех нашло какое-то обалдение, и скорее по инерции, чем сознательно, несмотря на все эти ужасы и потери, цепь шла вперед. Вдруг несколько германских батарей, в том числе мортирная и одна тяжелая шестидюймовая, стоявшая сейчас за Дунайцем, грозно заревели, открыв по нам бешеный огонь. Дым от рвущихся внизу и наверху снарядов, облака пыли и земли от взрывов совершенно окутали нашу поредевшую цепь. Со стороны глядя, можно было бы подумать, что ни одна живая душа не могла бы выйти из этого земного ада. И как-то странно было услышать среди этого невероятного грохота артиллерии и разрывов снарядов, ружейной и пулеметной стрекотни, визга и шума вдруг раздавшееся «ура». Но оно было какое-то жиденькое, неуверенное… Это наши на правом фланге преждевременно бросились в атаку. Солнышко уже всходило, и сквозь дым и пыль и фонтаны земли, которую поднимали взрывавшиеся во множестве гранаты, хорошо уже виднелась высокая дамба, где засела немецкая пехота с пулеметами. «Ура-а-а…» – подхватила и моя цепь, но это были уже только ее жалкие остатки. Горсть героев бросилась вперед. В этот момент сильный удар, точно камнем, в верхнюю часть груди, около ключицы свалил меня на землю. Я застонал, выражение моего лица приняло выражение ужаса. Я инстинктивно схватился рукой за раненое место. Рубашка оказалась разорванной в клочья. Что-то теплое разлилось по моей руке и по груди. Не глядя, я понял, что это была кровь. В ту же секунду я почувствовал острую боль. Охвативший меня в первое мгновение после ранения ужас прошел, и на смену ему пришло радостное, приятное ощущение, что рана не смертельная. Как счастлив я был, как был благодарен Богу за то, что не был убит. Придерживая носовым платком рану, чтобы не так текла кровь, я тихо пополз назад. На счастье, вблизи оказалась довольно глубокая канава. Тяжело дыша и морщась от боли, я сполз в канаву, где мог чувствовать себя в относительной безопасности. В канаве уже было много раненых, которые громко охали и стонали. В это время недалеко от этого места я услышал знакомый голос капитана Шмелева, который ревел как взбешенный зверь, ругаясь площадными словами: