«Сего дня, майя 12, 1783 г., будучи по утру у государыни, по прочтении депешей, читан был объявительной манифест о занятии Крыма. Сей манифест будет всему свету известен, то я о нём ничего и не пишу. Когда сие чтение кончилось, я встав, сказал: должно ожидать, что турки на сие скажут.

Государыня: Им ничего отвечать не можно, ибо сами пример подали занятием Тамана и генерально неисполнением Кайнарджицкаго трактата.

Я: Но что протчия державы станут тогда делать?

Государыня: Франция не может делать, ибо и в прошлую войну не могла каверзами ничего наделать. Швеции — не боюсь. Император, если бы и не стал ничего делать, так мешать не будет.

Я: Французы могут в Польше нас тревожить.

Государыня: Никак, ибо и в прошлую войну ничего же важнаго всеми конфедерациями не наделали и нам в главном ни в чём не помешали.

Я: Но в случае бы смерти нынешняго Польскаго Короля, при выборе новаго, ибо нынешний слаб здоровьем, могут нас безпокоить или выбором своим, или мешая нам, как то именно Саксонской фамилии.

Государыня: Для сего стараться надобно выбор свой сделать...

Я: Но чтоб другия, вместо нас, того же с Польшею, по нынешнему ея состоянию, делать не захотели?

Государыня: Я тебе скажу, что для сего надобно попасть на человека приятного нации и не имеющаго связей (Anhang); в доверенности я тебе скажу, что для сего у меня на примете есть уже племянник королевской князь Станислав, котораго качествы и тебе и мне известны.

Я: На сие не мог инако отвечать как со удовольствием.

Государыня: Прошу о сём не говорить. Я и сама никак ему даже виду не подаю, чтоб дела прежде времени не испортить...

Доверенность мне многоценна, первая и удивительна»⁴⁹.

Продолжения, однако, не последовало. «Мне тридцать лет, а дела нет. Впрочем, я полагаюсь на промысел Божий и тем утешаюсь... Моё спокойствие основано не только на покое, окружающем меня в моих владениях, но, главное, — на моей чистой совести... Это меня утешает, возвышает и наполняет терпением, которое посторонние принимают за угрюмство нрава», — объяснял Павел своё состояние Николаю Румянцеву в 1784 году. Мария Фёдоровна была обижена указами императрицы против роскоши, запрещавшими 23-летней женщине являться ко двору в платьях из парчи и делать причёски выше двух вершков; жене наследника, славившейся длинными и густыми волосами, пришлось, плача, подстригать их.

Когда с началом второй Русско-турецкой войны Павел стал проситься в армию, государыня категорично велела ему отложить отъезд до родов Марии Фёдоровны, а на возражение сына, что в Европе уже знают о его сборах, ответила: «Касательно предлагаемого мне вами вопроса, на кого вы похожи в глазах Европы, отвечать нетрудно. Вы будете похожи на человека, подчинившегося моей воле». Каково это было слышать 34-летнему мужчине, мыслившему себя военным человеком, в то время как младшие его современники покрывали себя славой на полях сражений?