г) нуждаясь поэтому, как никто другой, в защитнике, я просил суд дать его мне, на что председатель суда ответил: «это несущественно, я вам зачитаю обвинительное заключение».

Таким образом, я был совершенно лишен дарованного мне ст[атьей] 111 Великой Сталинской конституции права защиты;

д) слушание моего дела заняло всего 5–7 минут. Спрашивается, неужели за эти 5–7 минут суд серьезно мог разобраться в моем «преступлении»? А ведь обсуждалась не просто кража, а тяжелейшее преступление, перед Советским Судом стоял не мелкий рецидивист, а старый рабочий-коммунист, проведший в рядах ВКП(б) и на ответственной работе почти четверть века, чья работа всегда и всюду была под наблюдением партии.

2. Не лучше обстояло дело и с фактической стороной обвинения. В чем же обвинялся я? В том, что, будучи в бытность мою на КВЖД, я состоял в списке японской разведки. Казалось бы, что для того, чтобы предъявить столь тяжкое обвинение человеку, чья жизнь в течение 25 лет была посвящена честному и усердному служению делу Ленина—Сталина, следствие и суд должны были бы обладать солидным материалом, однако, на поверку, оказалось, что единственной против меня уликой является данное еще в 1937 году показание Рудого. Рудый показал, что якобы какой-то японец показал ему, Рудому, список японских шпионов и в этих списках якобы значилась и моя фамилия. Вот и весь материал, по которому меня осудили к 15 годам ИТЛ.

Показания Рудого относятся к 1937 году. Почему же меня арестовали только в 1941 году, почти пять лет спустя? Этот вопрос был задан мной следователю. Следователь на это мне ответил: «все это время мы за вами следили». И что же вы обнаружили, поинтересовался я. Ровным счетом ничего, на это ответил следователь. Но это не суть важно.

Таким образом, фундаментом всего обвинения осталось, выше приведенное, показание Рудого. Но если бы следствие и суд призадумались на этим показанием, то вряд ли они признали его достоверным.

Где же было вид[а]но, чтобы агент иностранной разведки сообщал кому-нибудь целый «список шпионов», уже отсюда видна ложь Рудого.

Почему же он оговорил вас? (Этот вопрос был задан мне председателем суда). Мне бы казалось, что председатель суда обязан был бы вызвать Рудого[183] и спросить его, почему он, Рудый оговорил меня и потребовать от него подтверждения своего гнусно-ложного оговора, тем или иным фактическим материалом, чего, конечно, суд не сделал.

3. Если бы против меня были выставлены какие-нибудь конкретные обвинения, мне ничего бы не стоило опровергнуть их датами, документами, свидетельскими показаниями и т. д. Ведь насколько моя работа и вся моя жизнь протекала на виду у партийных организаций, у множества членов партии. Отсутствие же таких данных вынуждает меня прибегнуть к доказательству от противного – что, как известно, чрезвычайно трудно. Тем более я попытаюсь осветить два положения: