Снова все складывалось, как в романе; Тертл предполагал, как многие другие, что Лоуренс не покидал Индии, что тот, кто скрылся на «Раджпутане», был фальшивым Шоу, и что коммюнике появилось в прессе лишь затем, чтобы позволить Лоуренсу продолжать свою деятельность. Лоуренс приходил в Палату, где хотел ознакомиться с вопросами, которые готовил Тертл, и текст был передан ему. Там никого уже не было. Он нашел номер Тертла в справочнике. Беседа приняла сердечный тон.

— Но, — спросил Тертл, — что мне докажет, что вы не мистификатор?

— Я встречусь с вами завтра в Палате общин.

Тертл ждал его в чайной. «Когда я его увидел, я больше не сомневался в том, что это он. Это был, бесспорно, человек, обладавший его легендой. Хотя он был мал ростом, одет в непримечательную форму, в нем чувствовался поразительный ум и самообладание. С первых же минут я с облегчением обнаружил в нем живое чувство юмора».

Мистер Макстон, который также должен был поставить несколько вопросов, и подполковник Малкольм[1003], который знал Лоуренса во время войны, присоединились к Тертлу.

Лоуренс не проявлял враждебности к своим собеседникам. Вопросы, которые они ставили и собирались ставить в Палате, конечно, добавлялись к тому «преследованию», которому он подвергался; они могли бы еще раз привести к его исключению из ВВС; но он знал, почему были поставлены эти вопросы. Лейбористы воспринимали его лишь как, по существу, агента индийского правительства, а он питал к этому правительству еще большую неприязнь, чем они. Политически он не был их противником. Он питал к «прикладной» политике презрение одновременно пуританина и художника; глубоко либеральный по натуре, а не по идеологии, он испытывал отвращение к реакционерам и улыбался над социалистами. «Я считаю, что планета находится в отвратительном состоянии, которое перемена партии или какая-либо социальная реформа изменит лишь в незначительной степени. То, что нужно — это контроль над рождаемостью, чтобы человеческая раса исчезла с лица земли за пятьдесят лет, освободив место для какого-нибудь более чистого млекопитающего. Полагаю, это будет млекопитающее?»[1004]

Ответы Лоуренса — были ли они менее точными, если его обязанности летчика скрывали его деятельность на секретной службе? То, что он говорил, было убедительным не из-за того, на что он употреблял свое время, но потому, что он был явно чуждым тому миру, где секретная служба имеет какой-то смысл. Тертл расспрашивал о его «философии»: почему он «поворачивался спиной к парадности этого мира»? Его собеседники понимали его лишь наполовину, но очень хорошо понимали, что «его дух был весьма своеобразным, а его чувство ценностей — еще больше». Они чувствовали, что знать мотивы человека — далеко не лучший способ разобраться в его действиях. Лоуренс не был христианином, но страстное христианское чувство подтверждалось почти всеми его действиями. Как многие другие, они чувствовали себя перед лицом убежденной — но неизвестной — веры.