«Я должен сказать последнее слово по поводу моей ненормальности. Всякий, кто попал наверх так же быстро, как я (помните, что я почти полностью сделал себя сам: у моего отца было пять сыновей и лишь 300 фунтов в год), и так долго видел верхушку мира с изнанки, может легко лишиться своих чаяний и устать от обычных мотивов действий, которые двигали им, прежде чем он достиг вершины. Я не был ни королем, ни премьер-министром, но я создавал их или играл с ними, и после этого мне мало что оставалось делать в этом направлении. Такой ненормальный опыт должен был навсегда оставить меня странным, разве что моя кожа была бы слишком толстой, вроде дверного коврика. Что кажется ненормальным — это мой уход от активной жизни в 35 лет, а не в 75. Тем больше, разумеется, мне повезло.

Вот хорошее небольшое стихотворение Ф. Л. Лукаса, кембриджского ученого и очень тонкого человека, чтобы увенчать мое не слишком изобретательное объяснение. Ваш Т. Э. Шоу.

Он избавился от своего отчаяния. Он не чувствовал вмешательство лорда Томсона неизбежным принуждением: практически ничто больше не было для него принуждением, и даже «преследование», которому подвергала его пресса, раздражало его меньше, чем когда-то; меньше, чем опасались его друзья. В 1918 году, вернувшись, он чувствовал себя чужим; в 1923 — лишенным самого себя; если освободитель Аравии, посланник при короле Хусейне вернулся в Лондон, чтобы найти своих хозяев, то рядовой Шоу нашел там свою свободу. Бесполезное раздражение лорда Томсона не ставило вопрос о смысле его жизни; два раза, когда он возвращался, он считал себя виновным: потому, что он участвовал в Восстании — если оно было обманом — и потому, что участвовал в падении Хуссейна. В этот раз он нес с собой лишь память об уходе из пустыни, и он видел в том супершпионе, что фигурировал в протестах лорда Томсона, не больше, чем поверхностную абсурдность мира, первоначальное раздражение прошло, и он устроился даже слишком хорошо. И, поскольку он старился, то вновь обретал свое детство. Он предпочитал Англию всем другим странам, а Лондон — всякому другому городу. Покидая ВВС, он ехал на велосипеде по сельской местности, от Шотландии до берега Ла-Манша. «На юге Англии есть что-то, что в каждой долине и на каждом гребне заставляет меня говорить: «О, как бы мне хотелось иметь здесь комнату, чтобы сидеть там, и все глядеть и глядеть! Если бы моя фамилия была Рокфеллер, у меня было бы 3428 коттеджей, и я проводил бы время, сменяя один на другой (каждый раз под разными именами), занимаясь созерцанием каждые десять лет моей жизни, невыносимо длинной и медленной».[1022]