Он научил меня основным вещам. Потом появились другие влияния, но, поскольку он научил меня главному, они влились в это основное и нашли там плодородную почву и необходимые семена, чтобы я смог утвердиться, укрепиться, развернуться и, наконец, задышать в своем собственном мире.
Я благодарен ему за то, что он никогда, несмотря на его огромный авторитет, не душил мою личность, а, напротив, помог ей утвердиться. Я полагаю, именно благодаря этой щедрости души, очень характерной для него, я смог развить все, что умел, взять бразды правления компании и стать его преемником, а позже создать свой собственный модный Дом. Именно в этот момент я почувствовал, что он был человеком необычайной доброты, невыразимой нежности и щедрости, которая подняла его в жизни до настоящего величия.
Что бы ни случалось со мной профессии, я могу сказать, что именно с ним я был самым счастливым. Мне тогда не было и двадцати. Как писал Пруст: „Настоящий рай — это рай, который мы потеряли“».
Текст был опубликован в книге, выпущенной по случаю выставки в Музее искусства моды, перед известной фотографией Аведона «Довима и слоны», где платье точно черной линией обвязано лентой. Декольте изображало букву «
Муния открывала дефиле в белом офицерском костюме, с феской на голове. Весна начиналась с отъезда, с образа женщины, садившейся на корабль, например на лайнер «Франция». Как и во времена Диора, Ив Сен-Лоран давал имена своим моделям, как будто он видел в платьях кадры фильма из своей жизни: «Завтра всегда», «Раннее утро», «Блейзер, любовь моя»,
Но в этом году пресса говорила не о черном платье Ива Сен-Лорана, а о черном платье Алайи, последнего кутюрье, кто повлиял на уличную моду. «Мода всегда вызывает интерес и притяжение, но на расстоянии, без необузданного магнетизма… Мода вступила в относительно бесстрастную эру потребления, в эпоху расслабленного и забавного любопытства»[827], — резюмировал Жиль Липовецкий[828]. Последним большим успехом моды стал аксессуар — часы