Я был рад началу процесса, и мое настроение разделяли почти все подсудимые: мы хотели, чтобы все побыстрее закончилось!

Трибунал начался с длинной разоблачительной речи главного обвинителя от США Роберта Джексона. Меня утешила одна фраза, в которой преступления нацистского режима возлагались на обвиняемых, а не на немецкий народ. Этот тезис в точности совпадал с моими надеждами на побочный результат процесса: ненависть к немецкому народу, годами разжигаемая военной пропагандой и достигшая пика после разоблачения совершенных преступлений, обратится на нас. Я искренне полагал, что в современной войне лидеры государства должны сознавать: в конце концов, их могут призвать к ответу именно потому, что в ходе войны они не подвергались никакой опасности[344]. В одной из записок адвокату я отметил, что все обстоятельства, оправдывающие меня, считаю незначительными и абсурдными.

Документы и свидетельские показания, собиравшиеся много месяцев, были призваны доказать факты совершения преступлений, а не личную связь с ними обвиняемых. Я смог вынести весь тот ужас только потому, что от заседания к заседанию чувства мои притуплялись. До сих пор я не могу забыть представленные на процессе фотографии, документы и приказы. Они были столь чудовищны, что в них невозможно было поверить, однако ни один из обвиняемых не подверг сомнению их подлинность.

Установился определенный распорядок: с утра до полудня — судебные заседания; затем обед в верхних помещениях Дворца правосудия; с двух часов дня до пяти вечера — второе заседание; возвращение в камеру, где я быстро переодевался и отдавал костюм в глажку; ужин. Затем меня обычно отводили в конференц-зал, где до десяти часов вечера я обсуждал с адвокатом ход процесса и намечал линию защиты на следующий день. Совершенно без сил я возвращался в камеру поздно вечером и тут же засыпал. По субботам и воскресеньям заседания трибунала не проводились, и мы еще дольше совещались с нашими адвокатами. На прогулки в тюремном дворе оставалось едва ли полчаса в день.

Несмотря на то что мы все оказались в одинаковом положении, никакого чувства солидарности у нас не возникло. Мы раскололись на группки. Самое яркое доказательство тому — создание «генеральского сада»: уголок тюремного двора, не более чем шесть на шесть метров, отделили низкой изгородью, и наши военные толклись на этом крохотном клочке земли, по собственной воле испытывая значительные неудобства. Мы же, гражданские, не нарушали их уединения. Для полуденной трапезы тюремное начальство предоставило в наше распоряжение несколько отдельных комнат. Моими соседями по столу были Фриче, Функ и Ширах[345]. Постепенно у нас возродилась надежда на то, что трибунал сохранит нам жизнь, ибо за общим обвинительным актом последовало детальное обвинение каждому подсудимому. Я и Фриче могли рассчитывать на более мягкие приговоры, ибо обвинения против нас были менее тяжкими.