Зейссу-Инкварту я высказал ту же мысль еще жестче: «А если бы ситуация неожиданно изменилась и мы оказались победителями? Неужели вы не понимаете, что каждый из нас бросился бы восхвалять свои заслуги и достижения? Но мы проиграли, и вместо наград, орденов и почестей распределяются смертные приговоры».

Все те недели Флекснер тщетно пытался убедить меня во избежание роковых последствий не брать на себя вину за все, что не касалось моего министерства. Однако после своего признания я испытал огромное облегчение. Я был рад, что не пытался уклониться от ответственности, и полагал, что, разъяснив свою позицию, могу с чистым сердцем перейти ко второй части показаний, касавшейся последней фазы войны. Я считал важным обнародовать эти факты, главным образом ради немецкого народа. Если народ узнает о намерениях Гитлера уничтожить саму основу его существования после военного поражения, то сможет освободиться от прошлого и помешать созданию мифов о Гитлере[347]. Однако эта часть моих показаний вызвала негодование Геринга и других подсудимых[348]. Я вскользь упомянул о своем плане покушения на Гитлера, главным образом для того, чтобы показать, насколько опасной я считал его тактику «выжженной земли», но заявил, что предпочитаю не вдаваться в подробности. Судьи посовещались, затем председатель обратился ко мне: «Суд хотел бы узнать подробности. А сейчас объявляется перерыв». Я не хотел подробно обсуждать эту тему, боясь, что подумают, будто я хочу обелить себя. Я неохотно изложил ту историю в общих чертах, а затем договорился с адвокатом не упоминать эти показания в его заключительной речи[349].

Дальше я весьма быстро рассказал о последнем этапе своей деятельности, поскольку никто меня больше не прерывал. Чтобы не создалось впечатление, будто я подчеркиваю свои особые заслуги, я сказал: «Я не слишком сильно рисковал. Начиная с января 1945 года в Германии можно было действовать наперекор официальной политике, если делать это разумно. Любой здравомыслящий человек одобрял подобные меры. Все, кто помогал мне, прекрасно понимали, что означают наши [контр]приказы. Даже члены партии с большим стажем в тот период пришли на помощь народу. Совместными усилиями мы смогли предотвратить выполнение безумных приказов Гитлера».

Флекснер с явным облегчением закрыл папку и вернулся на свое место.

Слово взял судья Джексон, главный обвинитель от США. Я не удивился, поскольку накануне вечером ворвавшийся в мою камеру американский офицер заявил, что перекрестному допросу меня подвергнет сам Джексон. Вопреки обыкновению, Джексон заговорил негромко и даже с некоторой благожелательностью. Подтвердив с помощью документов и моих ответов тот факт, что я признал вину за использование труда миллионов подневольных рабочих, он прокомментировал вторую часть моих показаний в весьма благоприятном свете. По его словам, я оказался единственным человеком, который осмелился в глаза сказать Гитлеру, что война проиграна. Здесь я прервал его, заметив, что Гудериан, Йодль и многие командующие армейскими группировками также противоречили Гитлеру. Когда Джексон задал следующий вопрос: «Значит, были и другие заговоры?» — я ответил довольно уклончиво: «В тот период составить заговор было на удивление легко. Если бы вы остановили любого прохожего и рассказали ему, какова ситуация на самом деле, он ответил бы: „Чистейшее безумие“. А если бы у него хватило мужества, то он предложил бы свою помощь… Это было вовсе не так опасно, как кажется сейчас, ибо в Германии было, может, несколько дюжин безрассудных людей, остальные восемьдесят миллионов мыслили здраво и прекрасно понимали, во что их втянули».