«Как можно быть христианином и сейчас же не сойти с ума? Можно оговориваться шуточками. Как только дело доходит до серьезного восприятия – начинается сумасшествие».

Возможно, в этих словах и есть ключ ко всему. Розанова всю жизнь разрывали крайности духа, и сколь долго его терпеливая, эластичная натура этого разрыва ни терпела, в какой-то момент он сам себя не выдержал и надорвался. От голода, холода, несварения желудка, неверных теней и гулких звуков в большом поповском доме. И все чаще стучал сморщенным кулачком и сучил худенькими ножками, сделавшись похожим на язычника, который обиделся не на истинного Христа Сына Божия, а на идола, которого за Христа принимал, когда что-то пошло не так, и принимался яростно его топтать. И только однажды, когда звездной сентябрьской ночью восемнадцатого года вдруг зазвонили в Лавре в колокол, оторвался на миг от своего безумия, замер, как будто что-то вспомнив, и посреди антихристианского, горячечного бреда написал: «Этот неизмеримо красивый гул пронесся. Я понял, до чего неизмеримо Православие. Вот революция. Советы депутатов. 4 часа. И этот звук – долгий, до того красивый – безумно. Он долго, долго гудел. И замирал так, что я плакал… Это было до такой степени величественно, неизъяснимо, что все сердце, вся душа кинулась: “туда! туда!”».

Но то был лишь редкий просвет, а потом снова пробуждался в нем полубес, и В. В. с восторгом толковал про юнейшего прекраснейшего Озириса и еще злее рычал на Христа – «Бога тьмы и гибели», «худшего из всех», «злейшего из всех».

«Попробуйте распять Солнце.

И вы увидите, который Бог.

Одно то, что неприлично – одно это только и прекрасно, возвышенно, религиозно.

Все прочее – пусто и не представляет никакого интереса».

Так что если уж говорить и о зернах и семенах, то доставшееся Розанову упало было на добрую почву и дало обильные всходы, но потом его заглушила египетская трава, не то склевали, унесли в сторону нерусского Нила хищные черные птицы. И хотя, продолжая евангельские параллели, можно сказать, что за несколько дней до кончины раб Божий Василий покается в своих заблуждениях почти так же, как благоразумный разбойник на кресте, все равно написанное им в Сергиевом Посаде против «бессеменного» Христа во славу фаллического египетского бога, спрятанное в неопубликованных посадских «листьях», осталось, а точнее возникло, вспыхнуло в истории нашей литературы после смерти автора на рубеже тысячелетий как факт, от которого никуда не деться и который требует осмысления.

В случае с Розановым этих осмыслений – взбаламученное море, да и потом, разбойник разбойником, а на ум приходит известная басня Ивана Крылова, где В. В. профессионально предстает в иной, более привычной ему роли сочинителя[122]. С одной стороны, роль эта ему, реакционеру, консерватору и охранителю, вроде бы и не очень подходит – Крылов все же бил по атеизму, либерализму и позитивизму, в которых наш ветхий герой замешан совершенно точно не был, да и нельзя сказать, чтобы последняя розановская книга так уж сильно на кого-то повлияла и увела от Христа, но с другой – идеи материальны, и недаром собеседник А. Ф. Лосева (предположительно, то был его секретарь философ В. В. Бибихин) воспроизводит свой разговор с учителем: «Лосев был очень страстным и пристрастным в своих оценках. Как-то раз он в запальчивости сказал, что из всей русской литературы один только Достоевский думал о сохранении России, а другие работали на разрушение. Я решил осторожно расширить список писателей: – “А Леонтьев?” – “Ну, Леонтьев”, – согласился Алексей Федорович. Тогда я решил назвать имя своего любимого писателя – и тут Алексей Федорович взорвался: “Да твой Розанов для гибели России сделал больше, чем Ленин…”».