И это далеко не единичная оценка. Так, Горький в письме Пришвину, вспоминая розановское антихристианство, называл В. В. «одним из наших духовных революционеров», а суровый Иван Ильин писал, не случайно поставив на первое место Розанова: «…все эти группы русских предреволюционных публицистов – Розанов, Мережковский, Булгаков, Бердяев, Вяч. Иванов, Белый, Чулков (а также и поэтов) – были сущими предтечами большевистской революции. Понятен их интерес к больной сексуальности, к черной мессе, к хлыстовству; их близость к партии социалистов-революционеров; их неспособность отличить “мадонну” от публичной женщины; их постоянное возвращение к сексуальному трактованию теологических тайн»[123].

Впрочем, справедливости ради, запретив того, кто был «хуже Ленина», и спрятав от читателей все его слова, верные ленинцы розановское «тлетворное влияние» сами же на семьдесят лет заморозили. В. В. и здесь оказался парадоксален, а случилось все это после того, как розановские писания, его резкие даже не развороты, а судорожные метания, да и вообще его личность вызвали суровую оценку не только у его друзей, но и у их прямого антагониста и главного советского литературоведа 20-х годов.

«Розанов был заведомой дрянью, трусом, приживальщиком, подлипалой, – отнюдь не нежно и не деликатно написал в 1922 году Лев Троцкий. – И это составляло суть его. Даровитость была в пределах выражения этой сути… Незадолго до смерти писал со свойственным ему юродским кривлянием о евреях как о “первой нации в мире”, что, конечно, немногим лучше бейлисиады, хоть и с другой стороны. Самое доподлинное в Розанове: перед силой всю жизнь червем вился. Червеобразный человек и писатель: извивающийся, скользкий, липкий, укорачивается и растягивается по мере нужды – и, как червь, противен. Православную церковь Розанов бесцеремонно – разумеется, в своем кругу – называл навозной кучей. Но обрядности держался (из трусости и на всякий случай), а помирать пришлось, пять раз причащался, тоже… на всякий случай. Он и с небом своим двурушничал, как с издателем и читателем. Розанов продавал себя публично, за монету. И философия его таковская, к этому приспособленная. Точно так же и стиль его. Был он поэтом интерьерчика, квартиры со всеми удобствами. Глумясь над учителями и пророками, сам он неизменно учительствовал: главное в жизни – мягонькое, тепленькое, жирненькое, сладенькое. Интеллигенция в последние десятилетия быстро обуржуазивалась и очень тяготела к мягонькому и сладенькому, но в то же время стеснялась Розанова, как подрастающий буржуазный отпрыск стесняется разнузданной кокотки, которая свою науку преподает публично. Но по существу-то Розанов всегда был ихним».