Ученик
Ученик
К этой трезвой, логической, очень умной, как всегда у математика Флоренского (коего Розанов корил за уход в «сухую, высокомерную, жестокую церковность»), характеристике ни прибавить ни убавить, но, дерзновенно перефразируя известное высказывание героя Достоевского «ежели мне математически докажут, что истина вне Христа…» и далее по тексту, был человек, который именно с Розановым, а не с «истиной» предпочел остаться и который, к слову сказать, и фатального противоречия между В. В. и Тем, Кого тот в ослеплении и безумии своем гнал до своих последних дней исключительно, тоже не находил.
«И Вы думаете, что я могу сердиться на Ваши “А<покалипсисы>” и на Вас! – писал он Розанову. – Знаете, что я не думаю, – нет, а верю: это больше, чем думаю. – Если б Господь Христос пришел опять сюда, к нам, то могло бы случиться, что 9/10 священников от него отвернулись бы: некогда, мол, не до того: у нас дело, – а В<асилий> В<асильевич> Ему бы последнюю корочку подал, несмотря ни на какие Ваши “А<покалипсисы>”. И потому я ни на минуту не верю, что Вы ушли от Него: помните, Он сказал притчу: “Один сказал: пойду – и не пошел, другой сказал: не пойду и не пошел”? Розанов больше, чем “сочинения В. Розанова”. О, как это знает и любит всякий, кто вошел в Вашу комнату, кто ел Ваш хлеб, как ел я…»
Это и был его настоящий ученик и настоящий наследник. Не Михаил Михайлович Пришвин, хоть он и называл себя таковым, даже не Эрик Федорович Голлербах, а – Сергей Николаевич Дурылин, на чье пространное свидетельство о последних днях Василия Васильевича я ссылался в примечании к одной из предыдущих глав. Именно он не то чтобы целиком «проглотил», а именно полюбил В. В., принял его как данность, как факт сердца, и это глубокое, сердечное восприятие Розанова – самое полное, влюбленное и нежное, самое розановское – пусть и станет прощанием с нашим главным героем.
«То, что он шептал на ухо, голосом, имеющим от тайны и глуби, то осталось перед глазами немногих, как синенький дым от его папироски. Папироска давно потухла, курить ее некому, да и сорта такого уж не делают. Остались примечания мелким шрифтом, с особыми курсивами: через 5–10 лет их никто не поймет, не услышит в них того же шепота. Книги обрастут мхом – и все будет кончено. Кому нужно – это “тихое”, вверяемое уху шепотком, и в шепотке добирающееся до глубин, до вечных несказуемых тайн? Нет, папироска потухла навсегда. И никто не закурил от нее.
Все любимое в литературе у меня – “плавное” – на “л” и на “р”: Лермонтов, Лесков, Леонтьев, Розанов. В. В. был “грешник”. Так жена (при мне) и говорила ему, когда он ерепенился: “Я – язычник!” – Какой ты язычник! Ты просто – плохой христианин!