И вновь без перерыва – болезни каким-то чудом в который раз отступают – Салтыков начинает неотрывно работать над «Пошехонской стариной» и заканчивает эту самую объёмную свою книгу в январе 1889 года. И хотя своеобразие художественной завершённости финала «Пошехонской старины» щедриноведы продолжают обсуждать до сих пор, сама по себе творческая продуктивность Салтыкова в 1884–1888 годах, вплоть до рокового апреля 1889-го, не вызывает никаких сомнений. Поистине прав был Михаил Евграфович, сказав ещё осенью 1883 года: «Я совсем болен. К прежним болезням, составляющим, так сказать, неприкосновенный фонд, присоединяются случайные: прострел, флюс, болезнь седалищного нерва. А главная болезнь – “Отеч<ественные> зап<иски>”». И наконец от этой главной болезни пришло исцеление. Полное.

Известно свидетельство Плещеева, писавшего Чехову 13 сентября 1888 года о работоспособности Салтыкова: «Этот больной старик перещеголяет всех молодых и здоровых писателей». Красноречиво уже то, что Плещеев, двумя месяцами старше Салтыкова, с 1872 года бывший членом редакции «Отечественных записок», прекрасно знал трудовую неутомимость Салтыкова и ему было с чем сравнивать.

О необходимости раскрыть «некую психо-биологическую загадку» Салтыкова периода «Пошехонской старины», объяснить его творческую неисчерпаемость писал С. А. Макашин. Но в этих обстоятельствах переносить внимание на физиологическое состояние Салтыкова едва ли обоснованно. Он в ту пору однажды, как обычно, без стеснения высказался о Григории Захаровиче Елисееве: мол, он «всё своё дерьмо внутри хранит и оттого болен. Да и на других нагоняет досаду». Салтыков не хранил ничего внутри. Он принял на себя особую, только ему свойственную форму откровенности, которая даже хорошо знавших его нередко озадачивала. Вот он в августе 1883 года пишет доктору Белоголовому, что собирается раньше срока уехать вместе с Костей из Парижа в Петербург: «Супруга тоже предлагает свои услуги по части препровождения, но я знаю, что это будет одно надругательство, и отказываюсь. Лучше пусть я больной до Петербурга доеду, но недели две отдохну от гнусного пустословия, в основании которого лежит негодование на мою болезнь и на отсутствие гвардейской правоспособности (она не стесняясь укоряет меня этим)».

Никого не щадил Михаил Евграфович, но и себя не щадил. Поистине права Елизавета Аполлоновна: «В самом деле кашляет, но ещё и от себя прибавляет». Это относится не только к болезням и физическим состояниям, каждое из которых он, сидя за письмом или беседуя с кем-либо, мог представить как роковую катастрофу.