Мы только после перепроверок доверяем мемуаристам, но и Салтыкову надо доверять, лишь помня об изменчивости его натуры, об особом умении любое явление жизни, даже бытовое, представлять в той или иной художественной обработке. Есть сложно реконструируемый образ Михаила Евграфовича Салтыкова, и есть его образ, созданный им же в его письмах. И нам надо выбрать, с кем мы хотим познакомиться. Я, взявшись за эту биографическую повесть, чётко разграничил сферы восприятия.

Есть собрание сочинений Салтыкова (Щедрина) – каждый желающий может читать и перечитывать входящие в него разнообразные произведения.

Есть замечательный, хотя, увы, не лучшим образом сохранившийся свод писем Салтыкова – и у каждого желающего есть такая же возможность вычитывать из этих сотен страниц образ их автора.

Есть немало изданных воспоминаний о Салтыкове – забавное чтение. Именно из них очень многие вычерпывают сведения о писателе, хотя часть мемуаристов ничтоже сумняшеся величает реально жившего человека, о котором они сулят поведать правдивые истории, его литературным именем: Щедрин.

Более сложная проблема состоит в реконструкции и исследовании психологических состояний Салтыкова в разные периоды его жизни. Особенный интерес представляет то, что происходило с ним после 1 марта 1881 года, когда началась эпоха императора Александра III. Эпоха, главный фигурант которой на протяжении всего времени большевистского владычества подвергался особо яростному оплёвыванию. Хотя, впрочем, и до 1917 года социал-радикалистские силы неусыпно трудились над созданием её сумеречного образа. Причины этого в известной степени можно понять и при изучении происходящего с Салтыковым в 1880-х годах.

Знаменитые слова Константина Леонтьева «надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не гнила», которые любят вспоминать по любому поводу без ссылки на источник и вне контекста, удивительным образом датированы 1 марта 1880 года, когда оставался ровно год до катастрофы. Леонтьев так пояснял впоследствии этот тезис, ставший помимо его воли скандально знаменитым: «Надо одно – подмораживать всё то, что осталось от 20-х, 30-х и 40-х годов, и как можно подозрительнее (научно-подозрительнее) смотреть на всё то, чем подарило нас движение 60-х и 70-х годов».

Собственно здесь дальновидный русский интеллектуал развивал мысли, высказанные много ранее известным С. С. Уваровым: «Мы, т. е. люди XIX века, в затруднительном положении; мы живём средь бурь и волнений политических. Народы изменяют свой быт, обновляются, волнуются, идут вперёд. Никто здесь не может предписывать своих законов. Но Россия ещё юна, девственна (Леонтьев: «В России много ещё того, что зовут варварством, и это наше счастье, а не горе». – С. Д.) и не должна вкусить, по крайней мере теперь ещё, сих кровавых тревог. Надобно продлить ея юность и тем временем воспитать её. Вот моя политическая система… Моё дело не только блюсти за просвещением, но и блюсти за духом поколения. Если мне удастся отодвинуть Россию на 50 лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно. Вот моя теория».