Мысли о предстоящей войне «атомного века» возвращали к пережитому на фронте. И увиденный в январе 1943-го сражающийся «третий» уицраор вновь явился в «больничном» корпусе, в сентябре 1949-го, ночью, когда единственный сокамерник спал. Сюда он был переведен из той камеры, где сидел с Шульгиным.

«Для “Розы Мира” недостаточно было опыта, приобретенного на таком пути познания. Но самоё движение по этому пути привело меня к тому, что порою я оказывался способным сознательно воспринять воздействие некоторых Провиденциальных сил, и часы этих духовных встреч сделались более совершенной формой метаисторического познания…» – так оценивались им первые тюремные видения. Одно из них стало началом «Ленинградского Апокалипсиса». Напряженная чеканность восьмистрочной строфы, названной русской октавой, определила эпическую интонацию повествования о демонической битве в ленинградском небе.

Явление уицраора сопровождалось видением Александра Блока. Блок сделался его Вергилием, водителем по темным мирам. Он сопровождал его в Дуггуре – мире блужданий юности и не мог не появиться в тюремном бреду-озарении. В «Розе Мира» сказано об этой встрече:

«Я видел его летом и осенью 1949 года. Кое-что рассказать об этом – не только мое право, но и мой долг. <…> Я его встречал в трансфизических странствиях уже давно, много лет, но утрачивал воспоминание об этом. Лишь в 1949 году обстановка тюремного заключения оказалась способствующей тому, что впечатления от новых ночных странствий с ним вторглись уже и в дневную память.

Он мне показывал Агр. Ни солнца, ни звезд там нет, небо черно, как плотный свод, но некоторые предметы и здания светятся сами собой – все одним цветом, отдаленно напоминающим наш багровый…»

В январе следующего года начата поэма «Встреча с Блоком». В ней портрет поэта, каким он представлялся ему в юности: «Иссушающий зной, точно пеплом покрыли черты, / Только в синих глазах – / просветленное, синее море…» От поэмы уцелел отрывок, в нем брезжит мир инфернального Петербурга-Ленинграда с титаническим обликом Петра. В «Ленинградском Апокалипсисе» и в «Изнанке мире» всадник-призрак «на клубящемся выгнутом змее» несет в руке блоковский «бурно-чадящий факел».

Но, отправляясь с прежним вожатым в темные миры, он чувствует, что переполнен опытом иного и ему нужен другой язык, чтобы изложить «концепцию». Знакомыми словами трудно говорить о невероятных странствиях. Как утверждал незабытый Рамачарака, «высшие области астральных сфер очень плохо поддаются описанию, и у нас нет слов для этого и нет понятий». Ища соответственных слов, он обращался и к мифологическому языку, и к сакральному – церковнославянскому, поначалу только подступаясь к терминологии, возникавшей вместе с «концепцией». Он объяснит причудливую нерусскость вводимых имен и понятий так: русская метакультура одна из самых молодых, а многое из творившегося в иных мирах названо в эпохи, когда существовали языки прадревние, неведомые нынешним филологам.