Имя Чернышевского как автора диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» и печатавшихся в «Современнике» «Очерков гоголевского периода русской литературы» было хорошо ему известно. Об авторе «Очерков» много рассказывал ему однокурсник по педагогическому институту Н. П. Турчанинов, учившийся у Чернышевского еще в Саратовской гимназии и не прерывавший связей с любимым учителем, перед которым благоговел.[1165] Превратив свою студенческую работу в статью о «Собеседнике любителей российского слова», Добролюбов вручил ее Турчанинову для передачи Чернышевскому. Выбор журнала был сделан сразу и бесповоротно – «Современник». «Прочитав две-три страницы, – вспоминал Чернышевский много лет спустя, – я увидел: статья написана хорошо, взгляд автора сообразен с мнениями, какие излагались тогда в „Современнике”» (I, 755–756), и Чернышевский пригласил автора для встречи. Биографы датируют ее приблизительно апрелем 1856 г.[1166]

Содержание их первой беседы, по свидетельству Чернышевского, сводилось в основном к решению вопроса о возможности писать для «Современника». Чернышевский не сомневался в способностях нового работника («я скажу Некрасову, вы будете постоянным сотрудником»), но могли сказаться сложные отношения еще не окончившего курса студента с директором института И. И. Давыдовым, и решено было повременить с публикациями. «Он возражал. Я, разумеется, – писал Чернышевский в воспоминаниях, – остался при своем» (I, 756). Однако напор со стороны автора был так силен, что пришлось уступить: в «Современнике» до окончания Добролюбовым института появилось несколько его статей.

С первой встречи с Чернышевским он потянулся к нему с неодолимой симпатией и доверием. В письме к Н. Турчанинову он сообщал 1 августа 1856 г.: «С Николаем Гавриловичем я сближаюсь все более и все более научаюсь ценить его. Я готов был бы исписать несколько листов похвалами ему, если бы не знал, что ты столько же, как и я (более – нельзя), уважаешь его достоинства, зная их, конечно, еще лучше моего. Я нарочно начинаю говорить о нем в конце письма, потому что знал, что если бы я с него начал, то уже в письме ничему, кроме его, не нашлось бы места. Знаешь ли, этот один человек может помирить с человечеством людей, самых ожесточенных житейскими мерзостями. Столько благородной любви к человеку, столько возвышенности в стремлениях, и высказанной просто, без фразерства, столько ума, строго последовательного, проникнутого любовью к истине, – я не только не находил, но никогда и не предполагал найти. Я до сих пор не могу привыкнуть различать время, когда сижу у него. Два раза должен был ночевать у него: до того засиделся. Один раз, зашедши к нему в одиннадцать часов утра, просидел до обеда, обедал и потом опять сидел до семи часов. <…> С Н. Г. мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский – Некрасова, Грановский – Забелина и т. п. Для меня, конечно, сравнение было бы слишком лестно, если бы я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь; но в моем смысле – вся честь сравнения относится к Ник. Гавр.».[1167]