Необъятной казалась пестрая галерея лиц, начиная с коронованных особ и кончая простыми смертными, с которыми Витте приходилось сталкиваться за долгие годы пребывания у власти. Слушая его, я порою терялся в догадках: как мог он сохранить в памяти все эти лица, подметить их достоинства и недостатки, запомнить даты встреч или не ошибиться в хронологии повествуемых событий?! Не знал я тогда, что герой Портсмута и творец Манифеста от 17 октября 1905 года уже годами работает над своими мемуарами, которые должны были выйти в свет лишь после его смерти. Едва ли граф Витте лично, по тому времени 65-летний крепкий и осанистый человек, мог предположить, что год спустя его не будет больше в живых, а оставленные им воспоминания станут предметом заботы его вдовы Матильды Ивановны.

Сергей Юльевич знал, что моя записная книжка постепенно пополняется ценной информацией. Не скрыл я от него, что воспользовался частью этих сведений для двух статей, посланных редакции «Русского слова», хотя терзался страхом, как бы он не вздумал предложить мне показать копию написанного. К чести графа Витте, им не было сделано в этом отношении ни малейшей попытки, не в пример другому российскому вельможе – генералу графу Татищеву, – доверенному лицу Николая Второго при германском императоре. Мне случайно в присутствии Татищева и графа Остен-Сакена – тогдашнего посла при германском дворе – пришлось иметь беседу с королем Николаем Черногорским. Король обнаружил редкую откровенность, дав весьма пессимистический анализ международной обстановки в свете назревавших событий на Балканах. Откровенность короля, очевидно, пришлась не по душе Остен-Сакену и Татищеву. Граф Татищев предложил мне показать ему содержание моей телеграммы, предназначавшейся для «Русского слова».

– Охотно, граф, но только по напечатании ее в газете.

Мой недвусмысленный отказ повлек разрыв отношений с доверенным лицом государя.

Граф Витте лишь мельком напомнил о своих государственных и дипломатических заслугах – об упорядочении государственного кредита, установлении золотой валюты, введении винной монополии, основоположничестве эры грюндерства в индустриализации Донецкого бассейна. Гордился он освоением Дальнего Востока, построением Китайско-Восточной железной дороги, созданием Петербургского и Киевского политехникумов, а главное – раскрепощением русской печати от цензурных оков.

– Никогда в России печать не пользовалась такой свободой, как в дни возглавления мною поста председателя Совета министров, – говорил мне Витте. – Только единственный раз после оглашения Манифеста от 17 октября 1905 года я позволил себе посягнуть на свободу слова. Случилось это в момент, когда стихия революции грозила ввергнуть страну в финансовое банкротство; когда Совет рабочих депутатов призывал население прекратить внесение золота в казначейства, а заодно изъять из сберегательных касс вклады. Если вспомнить, что все это разыгралось вскоре после окончания Русско-японской войны, обошедшейся России в два с половиной миллиарда рублей, и воззвание Совета рабочих депутатов понизило наличность сберегательных касс на 150 миллионов, то понятны станут репрессии, принятые мной в отношении некоторых органов печати. И хотя я лично относился хорошо к печати, насчитывая среди ее петербургских и московских деятелей многих знакомых, тем не менее печать меня не жаловала.