Случай, который подал Витте повод к его рассказу, в действительности был таков: после смерти Плеве был произведен официальный осмотр хранившихся в его кабинете бумаг, дабы выделить все, что относилось к делам министерства. Я присутствовал при этом. В среднем ящике письменного стола Плеве, где хранились наиболее секретные документы, между ними оказались две пачки перлюстрированных писем. Одна, кстати сказать, заключала мои личные письма к моему ныне покойному двоюродному брату, Сергею Трубецкому, тому, который затем в числе представителей земских съездов выступал в 1905 году в Петергофе перед Николаем II с известной своей речью. Вся пачка состояла из восьми моих писем, два же письма, своевременно Трубецким не полученные, лежали в папке в подлинниках. Переписка эта касалась текущих событий и содержала осуждение политики Плеве. Нового в ней для него ничего не было, так как мнение мое об его политике я от него не скрывал. Подлинные же письма мои были задержаны и хранились у Плеве, по всей вероятности потому, что в них я, как потом оказалось, безошибочно и в отношении сущности и характера, и в отношении срока доказывал близость революции и неизбежность свержения самодержавия.

Во второй пачке вместе с копией письма Витте к лицу ему близкому, содержавшего злобную критику политики Плеве, были копии писем посторонних Витте лиц друг к другу, – лиц, в полиции ни в каких ролях на службе не состоявших. В этих письмах, в обмене мнений о Витте, никаких сообщений о чьих-либо революционных замыслах не делалось, а со свойственной представителям крайних правых течений грубой убежденностью высказывалось мнение о неоспоримости деятельности Витте на пользу революции. Такое убеждение со ссылками на всем будто бы известную близость Витте к организациям, которые при этом именовались «жидо-масонскими», держалось в правых кругах в то время весьма упорно. В этих письмах было нечто, что располагало к доверию к ним того читателя, на воздействие на которого перлюстрация была в данном случае рассчитана: они носили яркий отпечаток монархических взглядов корреспондентов и личной преданности их Николаю II. Все эти копии были приобщены к собственноручной записке Плеве, при которой он представлял их для прочтения государю, на которой оказалась и резолюция последнего. В записке Плеве по существу приложенной к ней переписки не было сказано ничего, но подбор писем был таков, что в «августейшем» читателе должен был возбудить приблизительно такой ход мыслей: Витте подвергает резкой критике политику Плеве. А так как он не смеет же думать, что она может вестись помимо моей воли, то он дерзает осуждать мою политику; а потому правы те мои верноподданные, которые считают Витте революционером. И на записке Плеве Николай II написал сентенцию о том, как тяжело разочаровываться в своих министрах. Не достаточно ли было Витте остановиться в своих воспоминаниях на этой вполне точно соответствующей действительности версии о письмах, с которыми Плеве против него выступал?